Призрак автора (Тень автора)

Харвуд Джон

По мнению господина Ридли, правильнее было бы считать причиной смерти самоубийство на почве душевного расстройства. В разговоре с ним я настойчиво возвращался к вопросу о вменяемости де Вере в момент составления завещания.

«Если вы рассчитываете на пересмотр завещания в связи с этим, – ответил он, – то не стану вас обнадеживать. Указания покойного были четкими; он сам выверял точность формулировок; и с точки зрения закона в его воле не было никаких противоречий. Но если говорить доверительно, я уверен в том, что в завещании скрывается злой умысел: скажем, передавая вашему племяннику

имущество господина Сен-Клера, он как будто насылал некое проклятие на него и его потомков. Между тем при всей очевидности коварных намерений опасность его деяния представляется почти что иллюзорной».

Я спросил, что означает «почти что».

«Ну, думаю, во мне говорит профессиональная осторожность. Никто не знает наверняка… хотя речь идет о каких-то пожитках… Я задавался вопросом: мог ли он спрятать нечто опасное среди вещей Сен-Клера? Спросите, в чем может быть опасность? Ну, как говорится, опасность исчезает, когда знаешь разгадку. Разумеется, в данном случае все это только домыслы. Похоже, де Вере просто тронулся умом. Конечно, если бы вы обнаружили среди этих вещей что-либо опасное, это был бы интересный поворот с точки зрения юриспруденции. Тогда можно было бы оставить наследство in situ, на месте нахождения. Но будь я вашим племянником, я бы принял завещание, воспользовался доходом, запер бы понадежнее вещи и забыл об этом деле».

– Если бы мы не были в такой нужде, – сказал Теодор, – твой отец отказался бы от наследства. Ему претила сама мысль о том, что он должен благодарить отца, пусть даже покойного, и потому настоял на том, чтобы весь доход поступал в мое распоряжение вплоть до твоего совершеннолетия; собственно, на эти деньги мы и жили последние семь лет. Я утешал себя лишь тем, что мы, по сути, получаем деньги, принадлежавшие Имогене. Но теперь, когда тебе исполнился двадцать один год, и доход, и ответственность по наследству принадлежат только тебе.

– Я бы хотела, чтобы все оставалось как есть, – без колебаний ответила Корделия. – Только… ты не сказал, почему вывесил портрет, а остальные работы держишь под замком?

– Просто мне невыносимо было бы думать о том, что она… ее портрет… томится в темноте. А что до остальных картин, так на то была воля твоего отца.

– И что, ты последовал совету адвоката, посмотрел, не спрятал ли он – наверное, мне следует называть его дедушкой – что-либо опасное среди вещей?

– Я наблюдал за тем, как выгружали имущество Сен-Клера – в тот день ваш отец нарочно увез вас обеих из дома, – и не заметил ничего подозрительного. Но копаться в чужих вещах мне как-то неудобно.

Корделия задумчиво смотрела на огонь в камине.

– Знаешь, я бы хотела достать оттуда несколько картин, – сказала она. – Я могу это сделать? Попечительский совет не запретит мне? Впрочем, откуда они узнают?

– Попечительский совет – это трое пожилых джентльменов из Сити. Господин Уэдерберн, преемник господина Ридли, действует от их имени; сам господин Ридли вышел на пенсию вскоре после нашей встречи. Ты должна писать господину Уэдерберну раз в год и подтверждать, что условия завещания не нарушены. Он сам или его представитель могут появиться здесь в любое время и потребовать

предъявить им все вещи. На самом деле к нам приезжали всего дважды: в первый раз – вскоре после прибытия груза, а потом после того, как я известил их о смерти твоего отца. Как только ты решишь принять наследство, думаю, они пришлют кого-нибудь: тебе все равно придется подписывать бумаги. Тогда ты сможешь все узнать у их эмиссара.

– Я уже решила, дядя: я вступлю в наследство. Но, предположим, если бы я вдруг отказалась от денег, что бы тогда стало с картинами?

– Все вещи забрали бы на хранение до тех пор, пока твоему ребенку не исполнится двадцать один год; потом ему бы предложили принять наследство. Если бы и он отказался, все содержимое комнаты спалили бы дотла – именно так было прописано в завещании, – опять же под наблюдением попечителей. Собственно, такая же участь ожидает имущество в случае, если ваш род прервется.

– Какой ужас! Нет, я еще сильнее окрепла в своей решимости выставить эти полотна – ну, может быть, за исключением самых мрачных, – чтобы люди могли любоваться ими. А что, если Генри Сен-Клер еще жив? Сколько бы ему сейчас было?

– Думаю, около шестидесяти.

– Тогда… почему бы нам не попытаться найти его? Я хочу сказать, ведь это на самом деле его вещи; мой дед украл их точно так же, как украл деньги Имогены. Хотя, конечно, если мы вернем картины художнику, то потеряем доход?

– И не только, дорогая. По закону они принадлежат попечительскому совету; предположим, мы найдем Сен-Клера и вернем ему картины, тогда нас всех могут обвинить в воровстве.

– Какой злой старик! Мне противно думать, что это мой дед. Наверняка подобные чувства, только еще хуже, испытывал и отец. Так выходит, в далекой перспективе картины все равно будут сожжены, и мы бессильны что-либо изменить.

– Боюсь, что так, милая.

– А как же Беатрис? – спросила Корделия после паузы. – Все ли ей можно рассказать?

– Это решать тебе.

– Она еще больше возненавидит меня! – с отчаянием в голосе воскликнула Корделия.

– Я знаю, – с непривычной прямотой ответил Теодор, – но мы должны постараться. Если хочешь, я поговорю с ней, скажу, что попечительский совет, который поддерживает нас…

если, конечно, ты уверена в своем решении…

– Вполне.

– …передал право распоряжаться доходом тебе, как старшей. И больше ей ничего знать не нужно, если только ты не решишь иначе.

– Спасибо тебе, дядя. Скажи мне, только честно: как ты думаешь, почему она так не любит меня?

– Боюсь, что это зависть, – только не говори своей тете, что я так сказал, – она завидует твоему доброму характеру, веселому нраву и, если уж начистоту, завидует тому, что ты была отцовской любимицей.

– Не думаю, что я такая уж идеальная, какой ты меня расписал, дядя. Но даже если бы это было так… все равно несправедливо ненавидеть меня за это. Я же не виновата в том, что родилась первой…