Призрак бомбея
Шрифт:
У Гулу хлынули слезы. Он вытер глаза грязным носовым платком и смачно высморкался.
— Я бился о руль головой, бился до крови — снова и снова…
И когда у него застучало в окровавленных висках, Гулу обернулся и увидел календулу — яркое оранжевое пятно на черном заднем сиденье.
— Ни одна баба не стоит таких страданий, — сказал Хари, громко рыгнув.
Гулу прикурил бидии, глубоко затянувшись, кивнул.
А сам вспомнил цветок календулы, который он любовно вставил между газетными страницами и спрятал под койкой. Гулу безумно любил ее и в ту же ночь совершил невообразимый, неописуемый поступок — лишь бы вернуть ее. Он так сильно тосковал по ней, что на сердце остались рубцы. По ночам, перед тем как уснуть, он молился лишь об одном — повидаться с ней хоть разок.
— Боже милостивый, — заканчивал он свою
Но Гулу не знал и никогда не узнает, что она-то не любила его.
Ну вот ни капельки.
Ведь еще раньше она отдала свое сердце другому человеку в бунгало.
Джагиндер вел «амбассадор» по темным улицам, что изредка освещались всполохами в небе. Жена, мать и бунгало все больше отдалялись, и на душе становилось спокойнее. Питейные заведения усеивали все бомбейское побережье, как минимум одно угнездилось в каждой христианской рыбачьей деревушке — Махиме, Бандре, Пали-хилле, Андхери, даже Версове. Он обследовал эти адды [97] в глухую ночную пору, пока Савита спала, и прятал свой стыд под покровом темноты. Джагиндер радовался, что отец не дожил до этого позора и не видел, как низко пал его сын.
97
Адда — индийское питейное заведение.
После смерти дочери, в эпоху «сухого закона», Джагиндер сделал тайную заначку «Джонни Уокера». И, хотя о его пьянстве никогда не говорили открыто, Савита всегда заботилась о престиже и приказывала наполнять пустые бутылки из-под дорогущего виски «Роял салют» водой и с нетронутыми этикетками хранить в холодильнике. Оставшуюся тару перепродавали по изрядной цене раддивалам,которые затем обменивали ее на что-нибудь у бутлегеров. Джагиндер добился разрешения от семейного врача М. М. Айера, и толстая пачка рупий незаметно переместилась в блестящий докторский портфель. «Официально признать вас алкоголиком, чтоб вам отпускали максимальную дозу?» — спросил врач, заговорщицки ухмыляясь.
По медицинскому заключению Джагиндер мог покупать «иностранные спиртные напитки индийского производства» в легальных винных магазинах. Но по вкусу местные марки были ничуть не лучше тех, что варились бутлегерами из гнилых апельсинов, кокосовой стружки, темных голов неочищенного сахара и лошадиных порций наусагара [98] , ускоряющего брожение. Даже для такого пьяницы, как Джагиндер, это было уже чересчур.
Порой он засматривался на лицензионные бары клуба «Веллингтон-Торф» или «Бомбейской Гимкханы», где эпоха табличек «только для белых» навсегда ушла в прошлое: суровая необходимость вынудила раскрыть двери перед зажиточными туземцами. Но Джагиндеру не хотелось связываться с младшими полицейскими инспекторами, что вечно дежурили в частных клубах, — одной рукой они записывали в журнале имя, адрес и объем в пинтах, а другую прятали в рукаве, чтобы щедрой взяткой можно было избавиться от излишней дотошности. К тому же Джагиндер смущался пить в такой обстановке, ведь хотя приезжие белые сахибымогли (и даже должны были) выпивать для подкрепления своего авторитета, его дурная привычка не имела столь же уважительного оправдания.
98
Наусагар — нашатырь.
Поэтому он и сбегал посреди ночи в адды.Джагиндер не стал беспокоить Гулу. Во-первых, шофер в тот вечер взял выходной, а во-вторых, Маджи всегда наставляла сына: «Прислугу использовать только по делу. Никогда не заставляй ее потакать твоим минутным прихотям».
Крутя баранку, Джагиндер почему-то вспомнил о дочери. Прошлой ночью, когда он вернулся из адды,Савита не спала и ждала его, вне себя от ярости.
«Мне крышка», — подумал он и обреченно рухнул на кровать. Пусть орет на него, бьет — все что угодно, он это заслужил. Хотя Джагиндер винил Савиту в том, что их отношения дали трещину, он знал, что виноват сам.
Но вместо того, чтобы наброситься на него, жена выкрикнула имя племянницы.
— Она воровка! — звенел в ушах голос жены, пока алкоголь стучал в висках и давил на веки.
Джагиндеру
— Она рылась в моей шкатулке для бинди\И нашла фото…
Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.
— Она знает?
— Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю — нашей трагедии!
Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.
— Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что-нибудь придумать?
— Просто у меня больше нет сил! — закричала в ответ Савита. — У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней — с этой чужой девчонкой?
— Оставь меня в покое, — сказал он. — Ты не в себе.
— Ах, это я не в себе? — взвизгнула Савита. — А ты? Каждую ночь где-то шляешься, а ко мне боишься даже притронуться, будто я прокаженная.
Она расплакалась.
Джагиндер вновь закрыл глаза, отвернулся и заставил себя уснуть.
Голод и стирка
Парвати и Кунтал сидели на корточках друг напротив друга, раздвинув колени, точно крылья. Сари они подоткнули, будто затеняя предмет этой угренней беседы.
— Хм! Думает, что удовлетворяет меня своим штырьком — не больше стручка бамии! [99] — Парвати развела пальцы дюйма на три.
Кунтал захихикала.
— Ждет, что я буду извиваться: «Ах, Кандж, Кандж!» Будто сабзи [100] на сковородке! — Парвати взяла валек и стала энергично выбивать безутешную рубашку.
— А раньше ты по-другому пела.
— Хм. Ну, тогда-то и он был побольше, а с возрастом все усыхает, наПарвати вышла замуж за повара Канджа вскоре после того, как вместе с Кунтал поступила на службу к Маджи. — зимой 1943-го, за четыре года до приезда Мизинчика. Парвати было четырнадцать, Кунтал — на год меньше. Они приехали из аграрных районов Бенгалии, на севере Индии, спасаясь от голода, унесшего жизни трех миллионов человек. Большинство погибших были сельскохозяйственными рабочими, как и их родители. Ни Парвати, ни Кунтал не понимали решений английского колониального правительства, вызвавших голод, ведь в том году урожая зерна хватило бы на прокорм всей Бенгалии. Но такова экономика военного времени: британцы уже предчувствовали фиаско и, стремясь упрочить положение, изъяли зерно в аграрных районах и уничтожили дополнительные запасы, чтобы они не попали в руки японцев. Продовольствие транспортировалось в Калькутту — столицу Бенгалии и главный порт имперского правительства, а затем вывозилось из Индии в другие британские колонии.
99
Бамия (лат. Abelmoschus esculenlus) — однолетнее травянистое растение рода абельмош семейства мальвовых. На кустах бамии растут зеленые стручки величиной с палец.
100
Сабзи — овощи.
Калькутта была до отказа набита зерном, и городские рабочие ничуть не страдали от инфляции, вызванной Второй мировой, а тем временем индийцы из отдаленных областей — где и выращивали рис — медленно умирали от голода. Родители Парвати и Кунтал прослышали о еде и бесплатных кухнях в Калькутте и выехали из своих деревень в нестерпимую жару, когда в воздухе стоял едкий смрад свежих трупов. Девочек оставили у соседа: им оставалось только ждать и медленно гибнуть. Выделенный паек таял на глазах, ведь продовольствие тогда припрятывали. Целыми днями Парвати искала в мусоре съестное, собирала семена да ловила насекомых. Всем, что нашла или сумела украсть, она делилась с Кунтал, которая настолько ослабела, что не могла стоять на ногах. Так Парвати спасла себя и сестру. Кунтал угасала, но Парвати упрямо цеплялась за жизнь, помогали крепкие мышцы и небольшой жирок на груди и бедрах. Она не допускала даже мысли о смерти и сама бы убежала в Калькутту вслед за родителями, если бы Кунтал набралась хоть немного сил.