Призрак дома на холме. Мы живем в замке
Шрифт:
4
Элинор проснулась и увидела, что синяя комната из-за дождя стала серой и бесцветной. Сбитое одеяло лежало в ногах. На часах было уже больше восьми. Какая ирония, подумала Элинор: впервые за много лет я крепко проспала ночь напролет – и надо же, именно в Хилл-хаусе. Она лежала на синей постели и полусонно разглядывала лепнину в тусклой глубине потолка. Что я говорила вчера? Выставила ли я себя дурой? Смеялись ли надо мной?
Торопливо перебирая в памяти прошлый вечер, она вспомнила только, что была – наверняка была –
Тут она окончательно проснулась, тряхнула головой и со вздохом сказала себе, как говорила каждое утро: ах, Элинор, Элинор, какая же ты глупая девочка.
Пространство вокруг нее явственно оживало: она была в синей комнате Хилл-хауса, на окнах легонько колыхались синие шторы, из ванной доносился громкий плеск: очевидно, Теодора уже встала, наверняка голодна и спешит одеться раньше других. «Доброе утро!» – крикнула Элинор, и Теодора ответила, отдуваясь: «Доброе утро! Я уже сейчас вылезаю. Оставлю тебе воду в ванне. Небось умираешь с голода? Я так точно умираю».
Неужто Теодора воображает, будто я не приму ванну, если не оставить ее налитой? – подумала Элинор и тут же устыдилась. Я не для того сюда приехала, чтобы так думать, одернула она себя и, соскочив с постели, подошла к окну. Перед ней была крыша террасы и лужайка внизу с кустами и купами окутанных туманом деревьев. Дальше угадывалась тропка к ручью, хотя мысль о веселом пикнике на берегу сегодня утром уже не казалась такой заманчивой. Дождик явно зарядил на весь день, но это был летний дождь, от которого трава и деревья становятся зеленее, а воздух – свежее и чище. Тут прелестно, подумала Элинор, удивляясь собственным ощущениям, любопытно, кто-нибудь до меня находил Хилл-хаус прелестным?
И тут ее словно обдало холодом: может быть, все находили. В первый день.
Она поежилась, чувствуя в то же время необъяснимое радостное волнение, мешавшее вспомнить, почему в Хилл-хаусе странно просыпаться счастливой.
– Я умираю от голода! – Теодора замолотила в дверь ванной, и Элинор быстро схватила халат. – Учти, сегодня ты должна быть как солнечный лучик! – крикнула Теодора из своей комнаты. – День ужасно хмурый, мы просто обязаны его озарить!
Кто до завтрака поет, тот заплачет перед сном, напомнила себе Элинор, заметив, что вновь вполголоса напевает «полно медлить, счастье хрупко».
– Я считала себя лентяйкой, – самодовольно продолжала Теодора через дверь, – но до тебя мне как до Луны. Ты просто исключительная копуша. Сколько можно намываться? Уже чистая, идем есть.
– Миссис Дадли подает завтрак в девять. Что она подумает, когда мы заявимся довольные и сияющие?
– Она будет рыдать от обиды. Как ты думаешь, кто-нибудь звал ее ночью на помощь?
Элинор критически оглядела намыленную ногу.
– Я спала как убитая.
– И я. Если через три минуты не будешь готова, я приду
Элинор думала, что очень давно не наряжалась так, чтобы выглядеть солнечным лучиком, не испытывала голода перед завтраком, не просыпалась с таким ясным ощущением себя и таким желанием за собой ухаживать; даже зубы чистить было на удивление приятно. Все потому, что я выспалась, сказала она себе; только сейчас я по-настоящему поняла, как плохо спала после маминой смерти.
– Еще рассусоливаешь?
– Иду-иду! – Элинор подбежала к двери, вспомнила, что заперла ее с вечера, и тихонько повернула ключ.
Сегодня Теодора была в клетчатом платье – яркое пятно на фоне темных панелей. У Элинор мелькнула мысль: наверняка она получает удовольствие от каждой минуты – когда одевается, или моется, или ест, или спит, или разговаривает. Возможно, ей вообще безразлично, что думают про нее окружающие.
– Ты хоть понимаешь, что мы можем еще час искать столовую? – сказала Теодора. – Хотя вдруг нам оставили карту… Люк и доктор давным-давно встали. Я говорила с ними через окно.
Ну вот, все интересное начали без меня, подумала Элинор, завтра я проснусь раньше и тоже буду разговаривать через окно.
Они спустились по лестнице и прошли через вестибюль. «Здесь», – сказала Теодора, уверенно дергая ручку, но за дверью была сумрачная гулкая комната, которой девушки еще ни разу не видели. «Здесь», – сказала Элинор, но за выбранной ею дверью оказался узкий коридор в маленькую гостиную, где они сидели вчера вечером.
– Это другой конец вестибюля. – Теодора ошарашенно повернулась. – Черт! – Она запрокинула голову и крикнула: – Люк! Доктор! Ау!
Издалека донеслись ответные голоса, и Теодора шагнула к следующей двери.
– Если они думают, – бросила она через плечо, – что я буду вечно метаться по этому гадкому вестибюлю, дергая одну ручку за другой, голодная, как зверь…
– По-моему, сюда, – сказала Элинор. – Там темная комната, а за ней столовая.
Теодора снова аукнула, налетела на какую-то мебель и чертыхнулась. Тут дверь в другом конце комнаты растворилась, и доктор сказал:
– Доброе утро.
– Гадкий, мерзкий дом, – проворчала Теодора, потирая колено. – Доброе утро.
– Конечно, вы теперь не поверите, – сказал доктор, – но три минуты назад мы оставили все двери открытыми, чтобы вам не искать дорогу. Они захлопнулись у нас на глазах за миг до того, как мы услышали ваш голос. Что ж. Доброе утро.
– Копченая селедка, – подал голос Люк из-за стола. – Доброе утро. Надеюсь, дамы, вы любите копченую селедку на завтрак.
Они прошли сквозь тьму ночи и встретили утро в Хилл-хаусе; теперь они были одна семья и здоровались как близкие люди, садились на те же стулья, что вчера вечером, – за этим столом у каждого из них было свое место.
– Обильный и сытный завтрак в девять часов утра – явно одно из условий миссис Дадли, – продолжал Люк, размахивая вилкой. – Мы уже начали гадать, не предпочитаете ли вы кофе с булочкой в постель.