Призрак грядущего
Шрифт:
— Я жду, — повторил Жюльен, прислонившись к книжному шкафу и взирая на Варди сверху вниз.
— К чему столько драматизма? — сказал Варди. — Это долгая история. Расслабься.
— Ты решил меня разыграть? — спросил Жюльен.
— Нет.
— Неужели ты хочешь сказать, что веришь их гарантиям и уверениям?
— Более-менее. После смерти старика кое-что переменилось.
— Ты совсем спятил? — снова спросил Жюльен.
Варди пригубил вермут и отставил рюмку.
— Слушай, — сказал он, — я могу предложить тебе короткую и длинную версию. Короткая: на протяжении восьми лет, пока у власти у меня дома находились белые, я был красным эмигрантом,
— Я слушаю, — произнес Жюльен.
— Я думал, ты станешь напоминать мне о заполярных лагерях, госбезопасности и тому подобном. Побереги силы. Все это включено в уравнение.
— Давай свое уравнение.
— Оно простое. Будущее против прошлого. Двадцать первый век против девятнадцатого.
— Ты написал три книги, доказывая, что будущее принадлежит не им, и что они — не на стороне будущего.
Я прочитал на эту тему дюжину лекций. Самообман — мощный двигатель. Человек может проездить на нем всю жизнь. Но стоит двигателю заглохнуть, как человек умирает.
Жюльен ничего не ответил. Варди заговорил снова:
— Ты можешь, конечно, спросить, откуда я знаю, что не стану жертвой нового самообмана. Но я тщательно с этим разобрался. Самообман всегда сопровождается самообольщением. Самообольщение — это надежда. Раз я перестал обманывать самого себя, то мною правит уже не надежда, а смирение. Значит, здесь нет места самообману.
Жюльен сделал два шага по направлению к Варди и тряхнул его за плечо.
— Очнись, слышишь? Стряхни это с себя. Если бы мы жили несколько столетий назад, я бы сказал, что в тебя вселился злой дух.
Варди беззлобно снял руку Жюльена со своего плеча.
— Наоборот, — сказал он, — я наконец-то избавился от злого духа, который управлял мною все эти годы. Да и вообще, что тебя так удивляет? Вспомни-ка наш последний спор, когда ты бравировал своим пессимизмом перед этой американкой. Тебе ли удивляться?
— Ради Бога! — взмолился Жюльен. — У тебя в голове сплошная путаница.
— Никогда еще у меня в голове не было такой ясности — а моя память, как тебе известно, работает четко. Тогда ты обвинил меня, как неоднократно обвинял и раньше, что я сижу на ничейной земле, между линиями фронта. Я готов признать, что ты был прав, и занять более реалистическую позицию. Гордись тем, что тебе удалось хоть кому-то прочистить мозги. Один человек — это, возможно, и немного, но в последнее время у тебя и не было обширной аудитории.
На этот раз Жюльен не нашел, что ответить. У него в мозгу прозвучали, как эхо, слова Хайди: «Больше всего мне не нравится в вас ваша надменная поза человека с разбитым сердцем». Он допрыгал до алькова и уселся там, положив подбородок на сжатые кулаки. В своем свитере с высоким воротом он напоминал утомленного велосипедиста после проигранной гонки.
— Ну, вот, — закончил Варди. — Теперь мой черед слушать.
Щеки Жюльена задергались было в нервном тике, но он почти сразу почувствовал это и взял себя в руки. Повернувшись к Варди изуродованной половиной лица, он медленно произнес:
— Ты можешь обвинить меня в безответственном излиянии пессимизма без учета его деморализующего воздействия на других. Здесь я готов признать вину. Но не станешь же ты обвинять
— К чему метафоры? — сказал Варди. — Я мыслю конкретно. Я обманывал себя, полагая, что возможен последовательный нейтралитет. С этим заблуждением покончено, и помог его гибели ты. Поскольку мне под пятьдесят, и я стою перед необходимостью принять ту или иную сторону, то выбор падает на ту, на которую указывает логика Истории.
— Господи! Какой же прорицатель поведал тебе логику Истории?
— Риторический вопрос. Тебе известно, что я никогда не утрачивал веры в диалектический метод, позволяющий разглядеть порядок в кажущемся хаосе. В этом всегда состояла основная разница между мной и тобой.
Варди говорил более напыщенно, чем это обычно случалось, когда они бывали вдвоем. Он положил одну короткую ножку на другую и с натянутой улыбкой потягивал вермут, словно демонстрируя спокойствие и хладнокровие. Жюльен понял, что заставить Варди изменить принятое решение — безнадежная затея.
— Да, — медленно произнес он, — я всегда относился к тебе как к современному воплощению средневекового схоласта…
— Позволь заметить, — прервал его Варди, — что ты уже во второй раз отсылаешь меня в Средние Века. Сперва я оказался одержимым злым духом, теперь же, надо полагать, ты собираешься выстроить параллель между схоластическими рассуждениями приверженцев Аристотеля и социальным анализом, опирающимся на Маркса.
— Да, — сказал Жюльен. — Страшнее всего то, что мы очень хорошо понимаем друг друга. Видимо, ты все-таки признаешь, что параллель не лишена оснований. Троица Гегель-Маркс-Ленин удивительно напоминает троицу Платон-Аристотель-Александр. Маркс сделал с Гегелем то же, что Аристотель — с Платоном: воспринял в основных чертах систему предшественника, но перевернул ее вверх тормашками. Маркс для Ленина — то же, чем был Аристотель для Александра Великого. Больше четырех веков схоласты именовали Аристотеля просто «Философом», почитая его учение окончательной мудростью на все оставшиеся века; точно так же ты относишься к Марксу. Результат в обоих случаях один и тот же: бесплодие и злобный догматизм.
— Это всего лишь доказывает твой дилетантизм. — Улыбка Варди стала более естественной, ибо тема брала его за живое. — Примерно с девятого века до конца четырнадцатого учение Аристотеля действительно оставалось самым продвинутым начальным пунктом философской ориентации; так и сейчас гегелевская диалектика остается наиболее удовлетворительным методом изучения философии Истории. Если ты назовешь меня схоластом, я приму это за комплимент; если я бесплоден, как Абеляр, несгибаем, как Оккам, и злобен, как святой Фома Аквинский, то мне остается только поздравить себя.
— Ты случайно не запамятовал, что ведущие схоласты благословляли крестовые походы, охоту за еретиками и так далее?
— Конечно не запамятовал. Это были болезненные, но необходимые спазмы, предшествовавшие рождению Ренессанса. Теперь вспомни, каково положение дел на Востоке, — и ты увидишь, почему я больше не боюсь соглашаться с логикой Истории.
— Знаешь, — устало произнес Жюльен, — все эти аргументы двойственны, а то и тройственны. Я мог бы, к примеру, оспорить необходимость этих темных, кровавых прелюдий, а ты бы ответил, что все происходящее неизбежно и по-другому произойти не могло, и стал бы на этом основании защищать любые зверства и безмозглую жестокость как «подчиняющиеся логике Истории».