Призрак Мими
Шрифт:
В это время старческий голос произнес: «Quod ubique, quod semper, quod ab omnibus… [23] » Возле машины стоял Форбс, держа за руку юного Рамиза, по лицу его растекалась блаженная улыбка.
Как же мудро Мими разыграла эту небольшую прелюдию к тому, что, как теперь понимал Моррис, должно было неизбежно свершиться.
Вечером он ужинал с Антонеллой в доме Тревизанов. Обстановка была чинной; старая служанка покойной синьоры наготовила изысканных блюд. Антонелла надела простое черное платье, но поясок на талии подчеркивал роскошную фигуру, – напоминавшую песочные часы. На фоне старинной
23
Что было, то и будет; и что делалось… (лат.)
Служанка бесшумно сновала по комнате, а хозяева беседовали о бизнесе: о непрерывно растущих заказах «Доруэйз», об интересе, который впервые за всю историю фирмы проявили американцы. Придется, наверное, устанавливать дополнительные разливочные линии, а с этим могут возникнуть проблемы, если банковские ставки сохранятся на пятнадцатипроцентном уровне. Но Моррис собирался продать квартиру на Виа-деи-Джельсомини, что даст им хотя бы часть необходимых денег. Антонелла сказала, что тоже подумывает о продаже своей квартиры.
– Значит, мне придется съехать из дома Тревизанов? – осведомился Моррис.
– Ну что ты, нет, конечно. Места хватит нам обоим, кто бы сомневался. А так мы сможем сэкономить… Здесь, по крайней мере, нет печальных воспоминаний, ни твоих, ни моих, – и Антонелла опустила глаза.
Говорили они и о политике. Местные депутаты, обычно помогавшие Бобо улаживать дела с налоговой инспекцией, угодили под следствие по обвинению в коррупции. Правительство неустойчиво, идет реформа избирательного законодательства. Италия меняется. И теперь им придется управлять компанией по-новому – честно, открыто, но не забывая, на чем особенно настаивал Моррис, о главном: давать работу людям, нуждающимся в поддержке.
Антонелла соглашалась с ним во всем. Она делала пометки в блокноте, обсуждала шансы на получение субсидий и перспективы постройки нового завода. Архитектор уже приступил к проекту часовни, которую они решили подарить рабочим. Моррис был на седьмом небе. Никогда еще в жизни он не встречал женщины, с которой действительно можно говорить о делах. Никогда он не чувствовал такой свободы от любых волнений и страхов, от непрерывного внутреннего напряжения последних печальных лет.
Вытирая салфеткой рот, Антонелла сказала:
– Кстати, ко мне сегодня опять приходил Фендштейг.
Кровь вдруг застыла в жилах. За то, что на лице Морриса нельзя было прочесть паники, следовало благодарить исключительно покойного сторожевого пса. Только что проглоченный чернослив камешком провалился в желудок.
– Он хотел просто поговорить, обсудить нестыковки и неясности в деле.
Моррис чуть не подавился салфеткой, но все же сумел выговорить:
– Например?..
– Ну, например, ему непонятно, зачем Кваме понадобилось убивать Бобо, а твоей жене его покрывать. – Антонелла, судя по всему, решила выражаться прямо и не давать воли эмоциям. – Полковника также интересует, кто все-таки звонил в полицию в ночь после случившегося. Еще ему хотелось бы знать, – тут она заколебалась, – что за женщина была у Бобо. – Она помолчала, а потом добавила как ни в чем ни бывало: – Очевидно, он по-прежнему думает, что во всех этих делах так или иначе замешан ты.
Моррис неотрывно смотрел на нее, не обращая внимания на служанку, убиравшую посуду.
– Он сказал: один человек пропал и два трупа в наличии, но никого за это не посадили в тюрьму – такое уж чересчур, чтобы просто взять да закрыть дело.
Моррис вздохнул. Он принял решение, о чем не сходя с месте сообщил Антонелле: завтра же увидеться с этим типом и все обсудить. Он обязательно это сделает и будет настаивать, чтобы дело считали закрытым, завершенным, законченным навсегда – иначе просто не сможет смотреть людям в глаза.
Потом они уселись на диван с высокой спинкой и вместе читали Священное писание, а в половине одиннадцатого пожелали друг другу спокойной ночи невинным поцелуем в щечку.
– Бедное твое лицо, – проговорила Антонелла, осторожно проведя пальцем по бесчисленным шрамам. – Ты, должно быть, проклинаешь день, когда узнал нашу семью. С тех пор с тобой случилось столько разных ужасов.
– Вовсе нет, – ответил Моррис, и в ласковом взгляде голубых глаз она смогла прочесть: пока ты со мной.
Он лежал на кровати и смотрел на Мими. В последнее время он полюбил зажигать в спальне свечи. Мерцающее пламя оживляло портрет, на лице Мими играли причудливые тени, а глаза порой вспыхивали так ярко. Зазвонил телефон, и он постарался как можно быстрей отделаться от благодарного до безобразия Форбса. Тот, судя по всему, уже сообщил Стэну, что место занято. Это правильно. Затем, откинувшись на подушки, Моррис глядел на Мими в поисках вдохновения и заново перебирал все факты, пытаясь свести воедино звенья кошмарной цепи подлостей и глупостей, попыток шантажа, приступов похоти и благих намерений. Он прокручивал их в калейдоскопе воображения, перетряхивал то так, то эдак, надеясь, что в конце концов они сложатся в прозрачную и стройную версию. Которую он запомнит и преподнесет Фендштейгу, словно некую теорию относительности, объясняющую сразу все на свете.
Эти труды вызвали легкое приятное головокружение, как той ночью, когда они с Мими лежали на пляже в Лидо-ди-Рома и любовались звездами. Такое ощущение возникает, когда смотришь на головоломку невероятной сложности, но знаешь, что ее все-таки можно решить. Вот именно: решение должно существовать, иначе все теряет смысл, и остается только задрать лапки кверху.
Гипотеза о том, что Бобо, сбежавший с любовницей, может быть виновником гибели Паолы и Кваме, вызвала на лице Мими нечто гораздо большее, чем простую усмешку. Ну, а почерк этих любовных посланий кто-нибудь потрудился сравнить с почерком его жены? Смог бы он сам узнать руку Паолы, ведь она почти ничего не писала?
С некоторой натяжкой вполне резонно было предположить, что анонимный звонок – дело Паолы. Например, она успела узнать от Кваме, что совершил Моррис, и захотела его прикрыть. Да только ему так и не удалось выяснить у полицейских, кто звонил, женщина или мужчина.
А может, это он сам позвонил, впав после убийства в прострацию, в ту смесь ликования и ужаса, что поселилась в королевстве кривых зеркал, именуемых разумом Морриса Дакворта? Веселенькая идея, ничего не скажешь.
Наконец, уже под утро, Моррис понял, что пора сдаваться. Никогда ему не выстроить правдоподобную теорию. Он побежден. Ну и что? В конце концов, большинство людей, подводя итоги своей жизни, приходит к тому же. Поражение потерпел и некто Фендштейг, и теперь обречен переживать его долгие годы. Да-да. Он же примет свою участь со смирением и будет перебиваться со дня на день, как говорится, с грядки прямо в рот: только так и можно жить.