Призрак Проститутки
Шрифт:
— Кто?
— Гарри Филд. Том!
— Ах, Том.
— Я звоню, чтобы выразить тебе сочувствие.
— По поводу Джека?
— По поводу Джека.
— Я в порядке, Гарри. Как только услышала известие, приняла три валиума. Теперь чувствую себя в норме. Я еще и до этого приняла три валиума. Наверное, это к лучшему. Джек очень устал. Мне было жаль его, но сейчас, по-моему, все как надо, потому что я тоже чувствую усталость. Я понимаю, как ему требовался отдых.
— Как ты? — спросил я, словно мы заново начинали разговор.
— Отлично, учитывая границы возможного в моем положении. Но я не знаю, хочется ли тебе слушать об этом.
— Хочется, — сказал я. — Мне захотелось связаться с тобой, как только я услышал про Джека.
— Знаешь, я просто лежала здесь. И смотрела в окно. В Чикаго хорошая погода. Дико как-то, когда такое случается
Я хотел было спросить про Сэма Джанкану и не решился, а потом подумал, что мой вопрос не заденет ее при том, сколько она проглотила валиума.
— А как сейчас дела у Сэма? — спросил я.
— Я с ним больше не встречаюсь. Он каждую неделю присылает мне чек, но я с ним не вижусь. Он так разозлился на меня, что я перестала с ним разговаривать. Думаю, разозлился он потому, что я стала коротко стричь волосы.
— А зачем ты стала их стричь?
— Сама не знаю зачем. Впрочем, нет, знаю. Моя подруга по имени Вилли сказала, что длинные волосы питаются за счет нервной системы и много из нее берут. Я не была уверена, что могу так растрачивать свои жизненные силы. Вот и стала стричь волосы. А потом и вообще их сбрила. Оказалось, куда проще носить парик. Думаю, я бы хорошо выглядела, если б так не растолстела. А еще на будущей неделе у меня удаляют матку.
— Ох, Модена!
— У тебя слезы выступили на глазах, Гарри? У меня выступили. Наверно, я гожусь для Книги рекордов Гиннесса. Чтоб человек плакал после трех таблеток валиума!
— Да, у меня слезы на глазах, — сказал я. И это была почти правда. Маленькое усилие, и мне не пришлось бы врать.
— Ты был такой милый, Гарри. Иногда мне казалось, что между нами что-то может быть серьезное, но, конечно, на пути всегда стоял Джек. Слишком поздно мы встретились, понимаешь. К тому времени у нас с Джеком уже была несчастная любовь. А теперь вот его нет. И это для меня не шок. Я знала, что долго он не проживет.
— Откуда ты это знала, Модена?
— Потому что и мне отпущено немного времени. Это видно по моей руке и по звездам. Я это чувствую. Я всегда знала, что быстро состарюсь. Пожалуй, я чувствовала, что у меня всего половина положенного срока.
Наступило молчание. Мне ничего не приходило в голову. Поэтому я сказал:
— Если дела приведут меня в Чикаго, навестить тебя?
— Нет, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты меня сейчас видел. Слишком поздно. Если б не было слишком поздно, я могла бы подумать о том, чтобы снова встретиться, но, Гарри, слишком поздно, я иду к концу пути. Туда, где живут тени. — Она помолчала. — Знаешь, до меня только сейчас дошло, что Джек умер. Такой красавец. И мертв. Какой же ты милый, Гарри, — позвонил и выразил сочувствие. Иначе никто, кроме меня, не знал бы, что я овдовела. В известном смысле слова так оно и есть. Согласен?
— Да, — сказал я.
— Ты хороший человек, — сказала она.
И положила трубку.
39
«НЬЮ РИПАБЛИК», 7 декабря 1963 года
Жан Даниель
К трем часам Фидель объявил, что, коль скоро мы ничего не можем сделать, чтобы изменить случившуюся трагедию, надо попытаться употребить время на что-то полезное. Он пожелал поехать со мной на granja de pueblo[223], где он проводит некоторые эксперименты.
Мы поехали на машине с включенным радио. Полиция Далласа шла по горячему следу убийцы. Это русский шпион, объявил комментатор. Через пять минут — поправка: он действительно шпион, но женатый на русской. Фидель сказал: «Вот видите, я же говорил! Теперь очередь за мной». Но до этого еще не дошло. В следующем сообщении говорилось: это бывший марксист. Затем поступило сообщение, что убийца — молодой мужчина, член Комитета за справедливое отношение к Кубе, поклонник Фиделя Кастро. «Будь у них доказательства, — заявил Фидель, — они сказали бы, что он агент, сообщник, наемный убийца. А когда просто сказано, что он поклонник, это означает лишь попытку увязать в умах людей его имя с именем Кастро и теми чувствами, которые вызваны убийством. Типично рекламная штучка, пропагандистский трюк. Это ужасно. Но знаете, я уверен, скоро это рассеется. Слишком много в Соединенных Штатах конкурирующих тенденций, чтобы какая-то одна возобладала и продержалась долго».
Мы приехали на granja de pueblo, и фермеры приветствовали Фиделя. В этот момент диктор объявил по радио, что теперь уже известно: убийца — «прокастровский марксист». Один комментатор сменял другого, высказываясь все более эмоционально, все
40
12 августа 1964 года
Дорогой Гарри!
Это самый длинный период, когда мы не писали друг другу. Любопытно. Многие месяцы у меня не было желания посылать вам письмо, а вот рука к трубке часто тянулась. Однако я не могла вам позвонить. После вашего объяснения в любви могла ли я сказать: «Привет, Гарри», как если бы этого страстного признания не было? Однако сказать: «Я разделяю ваши чувства», — я не могла. Ибо я их не разделяю. И, безусловно, не разделяла. Ваше последнее письмо прибыло 25 ноября, в понедельник, когда по Пенсильвания-авеню к собору Святого Мэттью медленно — ох, так медленно! — двигалась похоронная процессия с телом Джека Кеннеди. Ваше бедное письмо. Я прочла его, дойдя до дна наимрачнейшего настроения, какое когда-либо у меня было. В тот вечер я была уверена, что Линдон Джонсон — это большая беда, и не сомневаюсь, что рано или поздно мое предчувствие сбудется, ибо в моем представлении он похож на величайшего из героев Уильяма Фолкнера, стержня семейства Сноупс.
Неудивительно, что настроение у меня было наимрачнейшее. Потерять человека, которого ценишь, и получить взамен человека, которого презираешь, наполняет смыслом горькую меланхолию, которой отдает это слово. На следующий день я поняла, что столь неприятная ситуация — это лишь одна из форм защиты против подлинных кошмаров. Ваше письмо приобрело чудовищную окраску. Я подумала: что, если все эти несказанно ужасные предположения насчет смерти Мэрилин Монро, которые вы с Кэлом, казалось, с наслаждением перебираете, являются дополнением к тому, что совершил Освальд? Один священник, которого я когда-то знала, сказал однажды, что американское общество держится воедино только по велению Господа. Оно не разваливается на неравномерно развитые части лишь благодаря благословению свыше. А теперь задумываешься, не исчерпали ли мы это благословение. Сколько для этого требуется совершить грехов? Я думала об Аллене и о Хью и о той страшной игре, в которую они играли с Ноэлом Филдом и польскими коммунистами, а потом попыталась обмозговать тот ужас, который я творила в Парагвае, — я до сих пор не могу вам в этом признаться, да и до конца себе тоже. Меня пробирает дрожь при мысли о том, в какую страшную игру втягивал вас Хью с Моденой, а также о том деле, которое привело вас с Кэлом в Париж, — боюсь даже представить себе, что это могло быть. Да, если умножить подобные дела, то можно лишь удивляться, как Джеку еще удалось так долго прожить, особенно если добавить к этому списку его собственные прегрешения. Поэтому мне не понравилось, когда вы заявили, что ваша преданность мне абсолютна, а на самом деле сказали: «Ну вот, дело сделано. Двинемся дальше». Как видите, ваше письмо не вызвало у меня мгновенной радостной реакции: в тот вечер я страдала от доставшейся мне частицы вдовьего горя — частицы, доставшейся бедняку. Ибо я всегда считала, что мне нравился Джек Кеннеди, а теперь, в день его похорон, признала, что любила его целомудренной, накрахмаленной любовью — как же я, идиотка, не понимала собственных побуждений. Конечно, наивность защищает меня от отцовского безумия, которое прокрадывается в мой мозг, и от маниакального желания Хью владеть моим лоном. Больше всего я винила Хью в смерти Джека Кеннеди — я была на грани безумия.
Знаете, что меня спасло? Мысль о Бобби. Я снова влюбилась, но на сей раз плотских побуждений не скрывала. По-моему, я полюбила Бобби Кеннеди за глубину его страданий. Никогда прежде мне не доводилось видеть человека, столь глубоко раненного. Говорят, до того, как отправиться в ту страшную пятницу на ночь в спальню Линкольна в Белом доме, он сказал: «Господи, как это ужасно. Все ведь начинало хорошо складываться». И закрыл за собой дверь. Человек, рассказавший мне это, стоял в коридоре и слышал, как Бобби рухнул на кровать, слышал, как Бобби Кеннеди, этот маленький монолит из гранита, зарыдал. «За что, Господи?» — восклицал он.