Призрак улицы Руаяль
Шрифт:
Матрона с такой силой стукнула кружкой по столу, что та раскололась, и на стол хлынули потоки пахучей жидкости.
— Эта… Эта такая же. Она лавку презирает. Ей мало того, что она имеет. Ей большего хочется. Она на мужа смотрит как на марионетку, и дергает его за ниточки по своему усмотрению. Это она разорила его. Она уговорила его начать дела с северными дикарями, на этом он и потерял свои денежки.
— Северными дикарями?
— Да, с московитами. Из Новой Франции меха больше не везут, он начал искать новых поставщиков, и позволил обобрать
— А сестры?
— У них и вовсе здравого смысла нет. Особенно у младшей, у Камиллы.
Николя вздрогнул. Его первое впечатление было таково, что он, скорее, готов был усомниться в наличии ума у старшей.
— Она обожает брата и тиранит сестру. Ко всем придирается. Нет нужды говорить вам, что она ненавидит нынешнюю невестку, как, впрочем, ненавидела и первую жену брата. Старшая сестра постоянно витает в облаках, она старается держаться подальше от этой одержимой.
Николя подумал, что оказался прав, решив оставить кухарку на закуску. Отдельные детали постепенно занимали свои места в выстроившейся картине. Но он не забывал, что каждый свидетель смотрел на события со своей колокольни и судил по своему разумению, а, значит, не все начертанные ими пути вели к истине.
— Жан Гален показался мне чересчур меланхоличным.
— Он похож на дядю. Он любит отца, но рано или поздно пойдет ему наперекор. Увы, его меланхолию легко объяснить: он был по уши влюблен в свою кузину! Она играла с ним как кошка с мышью. И нередко выпускала коготки!
— А у нее имелись коготки?
Внезапно он сообразил, что ему еще никто ничего не сказал о жертве.
Кухарка, окружившая себя стеной брюзгливого ворчания, пробормотала:
— Нет. Об умерших плохо не говорят. Особенно в такой момент.
— В какой такой?
Она пододвинула к нему свой табурет.
— Странные вещи здесь происходят, знаете ли. Вот вы, наверное, думаете, что нашли старую дуру, которой только дай языком почесать. Но я-то знаю, что вы здесь не просто так. Просто так комиссара не присылают, даже когда происходит преступление. Тут должна быть причина посерьезнее. Спору нет: несчастье нависло над этим домом, кожей чувствую. Я видела, как Мьетту начало корежить, когда в нее дьявол вселился. Как подумаю, что мне придется спать в соседней с ней комнате, так и задрожу.
И кухарка перекрестилась.
— Как, по-вашему, что случилось с этой бедной девушкой?
— О! Она уже давно хандрила. Не знаю, что уж она от нас таила. Я начала обучать ее кухонному ремеслу; жалко смотреть было, как она маялась. Говорю вам, она не такая плохая…, но есть чего-то такое, чего я не могу понять. Она девушка смелая, хозяйка от нее чуть не воет. Она для хозяйки словно мишень: когда хозяйка не в духе, она на ней свое настроение срывает. После смерти мадемуазель Элоди Мьетта сама не своя ходит. Они с ней были не разлей вода. И проказили вместе,
Она провела ладонью по щеке, словно жизнь только что отвесила ей пощечину.
— Ах, господин комиссар, чувствую я, надвигается что-то нехорошее! Я вся дрожу. Каково это — смотреть на Мьетту, как она на потолке, посреди языков небесного пламени отплясывает!
Подбородок кухарки уперся в складки могучей шеи. Седая прядь выбилась из-под чепца. Тихонько охнув, она сначала застонала, а потом захрапела. Николя кашлянул, она пробудилась и принялась растерянно озираться.
— Простите, что разбудил, — произнес он, — однако, скажите, причем здесь приказчик?
— Дорсак, что ли? Шалопай, у которого при виде юбки слюни текут?
— Вы говорите о молодом человеке с лицом праведника?
— Это он-то праведник? Когда он не обделывает свои делишки, он только и думает, как бы поволочиться за очередной юбкой! Хотите знать мое мнение, сударь? Так вот, все видели, как он все время пытался обхаживать мадемуазель Элоди.
— А как же хозяйка?
— Пфф! Пустое, так, перья распушить. Обмануть, пыль в глаза пустить. Его интересовали только молоденькие вертихвостки.
— Прежде чем мы оба отправимся спать, не могли бы вы подробно, шаг за шагом, рассказать, что вы делали в тот вечер, когда состоялся фейерверк?
— Проще простого. Во второй половине дня я готовила ужин для тех, кто остался дома.
— А кто остался?
— Шарлотта и Камилла, а еще малышка Женевьева — она приболела, и ей пришлось сидеть дома под надзором теток. Ну, и… дикарь.
— Наганда?
— Да. О! Он, в общем-то, добрый малый, только вот лицо его меня пугает. Как только он вернулся, хозяин запер его в каморке на чердаке. Его кормят два раза в день.
— А что в тот день подавали на ужин?
— Немного вареного мяса с овощами и хлеб со сладким молоком.
— А потом?
— Около шести часов я ушла к приятельницам, в соседний дом. Мы слишком старые, чтобы продираться сквозь толпу. Ах, я как чувствовала, что-то должно случиться. Мы играли в булот и попивали кофеек с молоком, заедая вафельными рогаликами. Вернулась я около десяти часов, и тотчас легла спать. Силы у меня уже не те, да и дни кажутся долгими.
— И вы не заметили ничего необычного?
— Нет… А впрочем, нет, заметила, но это сущий пустяк. Я приготовила глубокие тарелки. Но из них использовали всего одну. Мне это показалось странным.
— Больше ничего?
— Куда уж больше! На следующее утро тут такой гвалт начался!
— Когда вы вернулись вечером, вы не видели Наганду?
— Он расхаживал взад и вперед по своей каморке.
— Вы подслушивали под дверью?
— Ну, вы скажете! — возмутилась кухарка. — Моя комната расположена как раз под клетушкой, где он спит. Доски на полу сильно скрипели.