Призраки двадцатого века
Шрифт:
Значит, он слышал и все остальное, включая угрозу Эдди убить его, если он проговорится. Хотя я сомневался в том, что Моррис понял, о чем шла речь.
Я обошел его и закрылся в своей комнате. Там я, не раздеваясь, как намеревался, забрался на кровать. Комната тут же поплыла и закачалась. Скоро меня затошнило от морской болезни, и пришлось спрятаться под одеяло с головой, чтобы отсечь это бессмысленное, дезориентирующее движение внешнего мира.
На следующее утро я первым делом схватился за газеты, ожидая найти там информацию об аварии: «В результате нападения с виадука маленькая девочка находится в коме». Но ничего подобного в новостях не было.
После
Через несколько дней я сидел в своей комнате, ощупывая карманы вельветовой куртки в поисках начатой упаковки жвачки, и неожиданно мои пальцы нащупали плоский квадратик гладкого скользкого материала вроде тонкого пластика. Я вытащил его на свет и уставился на фотографию Минди Акерс, трогающей себя за промежность. У меня внутри все сжалось. Я открыл верхний ящик тумбочки, сунул туда фотографию и с грохотом захлопнул ящик. От одного вида этого снимка мне стало трудно дышать. Я сразу вспомнил, как «вольво» врезалась в дерево, как выпрыгнула из нее женщина, зажимая варежкой глаз, с криком: «Боже мой, Эми!» К тому времени мои воспоминания о происшествии потускнели. Иногда мне казалось, что по лицу блондинки текла кровь. А иногда я представлял себе, что окровавлено было треснувшее лобовое стекло, лежавшее на снегу. Еще мне казалось порой, будто я слышал тоненькое повизгивание ребенка, кричащего от боли. Этот образ, хоть и слуховой, был особенно навязчивым. Кто-то кричал, я не сомневался в этом; кто-то еще, кроме женщины. Может быть, я сам.
С того дня я не хотел иметь ничего общего с Эдди, но не мог от него отвязаться. На уроках он садился рядом со мной и писал мне записки. Мне приходилось отвечать на них, чтобы он не подумал, будто я избегаю его. После школы он приходил ко мне домой без предупреждения, и мы вместе сидели перед телевизором. Он приносил с собой шашки и расставлял их на доске, пока мы смотрели комические шоу. Теперь я понимаю — или догадывался уже тогда, — что он сознательно держался рядом, следил за мной. Он знал, что нельзя упускать меня, что, если мы не будем напарниками, я буду поступать так, как захочу, и могу признаться. Еще он знал, что я слишком слаб и не сумею сам положить конец нашей дружбе — ведь мне не хватало силы воли не открыть ему, когда он звонил в дверь. Он понимал, что для меня проще мириться с неприятной ситуацией, чем пытаться что-то изменить, рискуя вызвать открытую конфронтацию.
Примерно три недели спустя после происшествия на трассе 111 я обнаружил в своей комнате Морриса. Он стоял у моей тумбочки, у открытого верхнего ящика. В одной руке он держал пачку лезвий для канцелярской бритвы. В этом ящике я хранил самое разное барахло: бечевку, скрепки, изоленту. Иногда, когда Моррису чтото требовалось для его бесконечного строительства, он совершал налет на мои запасы. В другой его руке был зажат снимок промежности Минди Акерс. Моррис поднес его к самому носу и рассматривал круглыми, непонимающими глазами.
— Не смей копаться в моих вещах! — крикнул я.
— Правда, жалко, что не видно лица? — спросил он. Я выхватил у него фотографию и бросил обратно в ящик.
— Еще раз залезешь ко мне — убью.
— Ты сказал, как Эдди, — заметил Моррис и, повернув голову, уставился на меня. В последнее время я нечасто его видел. Он проводил в подвале больше времени, чем обычно. Его бледное лицо с тонкими чертами похудело, и в этот момент я осознал,
Издерганный трехнедельным беспокойством, я бездумно ответил:
— Не знаю.
— Почему ты не скажешь ему, чтобы он больше не приходил? Почему не прогонишь его? — Моррис стоял почти вплотную ко мне и не сводил с меня больших, как блюдца, глаз.
— Не могу, — ответил я и отвернулся, чтобы избежать его тревожного и озадаченного взгляда. Я был на пределе, мои нервы трепетали от постоянных переживаний. — Хотел бы, да не могу. И никто не может прогнать его. — Я присел на кровать, прижался на секунду лбом к краю тумбочки. Хриплым шепотом, едва слышным мне самому, я признался: — Он не отпускает меня.
— Из-за того, что случилось?
Тут я поднял глаза на брата Он топтался у моего локтя, прижав руки к груди, нервно перебирая пальцами. Значит, он понял… Может, не все, но что-то понял. Понял достаточно. Он знает, что мы совершили нечто ужасное. И что меня снедает страх.
— Забудь о том, что случилось, — сказал я, и голос мой окреп. Он звучал почти угрожающе. — Забудь о том, что случилось. Если хоть кто-то узнает… Моррис, только не говори никому об этом. Никому. Ни слова.
— Я хочу помочь.
— Мне не поможешь, — сказал я и был потрясен правдивостью этих слов, тут же лишивших меня всякой надежды. Жалким несчастным голосом я добавил: — Уходи. Пожалуйста.
Моррис слегка нахмурился и склонил голову, будто от обиды. Потом сказал:
— Я почти закончил новую крепость. Я уже вижу ее. Вижу, как все будет. — И снова остановил на мне свой затягивающий в бездну взгляд. — Я строю ее для тебя, Нолан. Потому что хочу, чтобы тебе стало лучше.
Я тихо выдохнул Это было нечто вроде короткого смешка Сейчас мы разговаривали как два нормальных брата, которые любят друг друга и заботятся друг о друге. Мы говорили почти как равные. На несколько минут я забыл обо всех иллюзиях и фантазиях Морриса. Забыл, что для него реальность была чем-то мимолетным и невнятным, изредка проглядывающим сквозь плывущий туман снов наяву. Для Морриса единственным разумным способом борьбы с бедой было строительство небоскреба из картонных контейнеров для яиц.
— Спасибо, Моррис, — сказал я. — Ты хороший парень. Только не надо входить в мою комнату без спроса.
Он кивнул, но все еще озабоченно хмурился, проскальзывая мимо меня в дверь. Я посмотрел, как он спускается по лестнице. Его вытянутая тень прыгала и качалась на стенах, росла с каждым его шагом к свету, зажженному внизу, и к тому будущему, что он скоро выстроит, коробка за коробкой.
Моррис просидел в подвале до самого ужина. Матери пришлось трижды звать его, чтобы он наконец поднялся. Когда он сел за стол, я увидел, что его руки запачканы каким-то белым порошком вроде мела. Как только наши тарелки погрузились в мыльную воду в раковине, он снова вернулся в подвал. Там он оставался почти до девяти вечера, пока мать криком не заставила его отправиться в постель.
Незадолго перед тем, как отправиться спать, я случайно прошел мимо открытой двери в подвал — и остановился, привлеченный каким-то запахом. Сначала я его не узнал — то ли клей, то ли краска, то ли штукатурка, то ли все вместе.
В прихожей затопал сапогами отец, стряхивая с ботинок снег. Вечером началась метель, и он выходил разметать крыльцо и дорожку перед домом.
— Чем это пахнет? — спросил я его, наморщив нос. Отец подошел к лестнице, ведущей в подвал, и принюхался.
— А, — догадался он. — Моррис говорил, что собирается заняться папье-маше. Что только не придет в голову этому мальчонке!