Призраки (Haunted)
Шрифт:
С другой стороны, через год он умрет от старости. Десять тысяч – это не так уж и много за спокойную жизнь.
Десять тысяч и, может быть, легкий минет, по старой памяти…
И, конечно, она заплатила. Они все заплатили. Все волонтеры. Ангелы.
Больше никто из них не возвращался в тот дом престарелых, так что они не встречались друг с другом. Каждый из ангелов думал, что она такая одна. Но их было дюжина, если не больше.
А деньги? Они просто копились. Пока мистер Уиттиер не стал совсем старым, и ему не наскучило просто трахаться.
– Посмотрите на эти пятна,
Точно также, как этих дам волонтеров, нас обманул мальчишка в теле старика. Заманил нас в ловушку. Тринадцатилетний ребенок, умирающий от старости. Насчет родителей он не соврал: они действительно его бросили. Но Брендон Уиттиер больше не умирал в одиночестве, всеми заброшенный и забытый.
И точно так же, как он пялил ангелов одну за другой, наш семинар был не первым. Мы были не первой партией его подопытных кроликов. И скорее всего не последней, сказал он нам – будут еще и другие, пока какое то из этих пятен с ковра не явится к нему привидением и не призовет к ответу.
7
Утро начинается с воплей. Женским голосом. Это сестра Виджиланте. Между криками слышны удары кулака, бьющегося о дерево. Слышно, как деревянная дверь содрогается в раме. А потом – снова крик.
Сестра Виджиланте орет:
– Эй, Уиттиер! – Сестра Виджиланте кричит: – Ты, бля, запаздываешь с рассветом!…
Потом – удар кулаком о дверь.
В коридоре, куда выходят двери наших комнат, наших гримерок за сценой – темно. На сцене и в зрительном зале – темно. И только призрачий огонек еле теплится посреди сцены.
Мы встаем, кое как одеваемся, неуверенные, сколько мы спали: один час или целую ночь.
Призрачий огонек – единственная голая лампочка на столбе в центре сцены. По старинной театральной традиции ночью на сцене всегда оставляют свет – отпугивать привидений, чтобы они не пробрались в пустой театр.
До изобретения электричества, скажет вам мистер Уиттиер, эти призрачие огоньки действовали как клапаны сброса давления. Они вспыхивали и горели ярче, если случалась утечка газа: чтобы театр не взорвался.
Так или иначе, призрачий огонек всегда означал защиту.
До сегодняшнего утра.
Сначала – истошные вопли, которые перебудили всех. А потом – запах.
Сладковатый запах перегнивших отходов, который, наверное, вдыхала леди Бомж, роясь в помойке. Запах из липкой вонючей пасти мусорной машины. Запах собачьих какашек и гнилого мяса. Пережеванных, проглоченных и утрамбованных в кузове мусоровоза. Запах старых картофелин, растекающихся черной лужей под раковиной на кухне.
Задерживая дыхание, стараясь не вдыхать носом, мы выходим на ощупь из комнат и пробираемся в темноте – туда, откуда доносятся крики.
День и ночь – здесь понятия относительные. До этой минуты мы просто условились, что доверимся мистеру Уиттиеру. А без него не поймешь – утро сейчас или вечер. Свет снаружи сюда не проходит. Сюда вообще ничего не проникает снаружи. Ни телефонных звонков. Ни единого звука.
По прежнему стуча кулаками в дверь. Сестра Виджиланте кричит:
– Восход был восемь минут назад!
Нет,
Закат наступает тогда, когда мистер Уиттиер смотрит на часы у себя на руке и говорит: доброй ночи. Он поднимается в аппаратную и отключает свет во всем театре: в вестибюле и в холлах, в салонах, комнатах отдыха и галереях. Темнота сгоняет нас в зрительный зал. Эти сумерки, они настают постепенно – свет гаснет от комнаты к комнате и остается, в конце концов, только в гримерках за сценой. В наших комнатах, где мы спим. В каждой – одна кровать и одна ванная с душем и туалетом. Места хватает только на одного человека с его единственным чемоданом. Или плетеной корзиной. Или картонной коробкой.
Утро, это когда мистер Уиттиер кричит в коридоре: доброе утро. Новый день наступает, когда вновь зажигается свет.
До сегодняшнего утра.
Сестра Виджиланте кричит:
– Ты нарушаешь законы природы …
Здесь, без окон и дневного света, как говорит Герцог Вандальский, с тем же успехом мы могли бы сейчас находиться и на космической станции в стиле итальянского ренессанса. Или же глубоко под водой, на подводной лодке в эстетике древних майя. Или в заваленной угольной шахте, или в бомбоубежище Людовика XV, как это определяет Герцог.
Здесь, посреди какого то города, буквально в нескольких дюймах от миллионов людей, которые ходят по улицам, сидят на работе, едят хотдоги, мы отрезаны от всего.
Все, что похоже на окна, здесь занавешено бархатом и гобеленом, или забрано витражным стеклом. Но это обманные окна. Это зеркала. А тусклый солнечный свет за витражным окном – это свет крошечных электрических лампочек, непреходящие сумерки за высокими узкими окнами готической курительной комнаты.
Мы по прежнему ищем пути наружу. Стоим у запертых дверей и зовем на помощь. Просто не слишком настойчиво и не то, чтобы громко. Пока еще – нет. Пока из нашей истории не получится по настоящему классный фильм. Пока каждый из нас не превратится в достаточно стройного персонажа, чтобы его могли сыграть звездные киноактеры.
История, которая спасет нас от всех историй из нашего прошлого.
В коридоре, у гримерной мистера Уиттиера, Сестра Виджиланте бьет кулаком в дверь и кричит:
– Эй, Уиттиер! Тебе придется ответить за это утро, – и видно, как с каждым словом у нее изо рта вырываются облачка пара.
Солнце не взошло.
У нас тут холодно и воняет.
Еды не осталось.
И мы все говорим ей, Сестре Виджиланте, все дружно: тише, тише. А то снаружи услышат и придут нас спасать.
Замок щелкает, дверь открывается, и на пороге стоит миссис Кларк в своем махровом халате, натянутом на груди. Глаза у нее красные и припухшие. Она выходит в коридор и закрывает за собой дверь.