Прколятый род. Часть II. Макаровичи

Рукавишников Иван Сергеевич

– Здравствуйте, мамаша. Поздравляем, мамаша.

Вздрогнула чуть Раиса Михайловна. Сказала:

– А Макару Яковлевичу нездоровится. Извиняется...

– Мы слышали... То есть, я хотел сказать... нам говорили...

Опять кашлянул в сторонку, рукой рот прикрыв.

В полусвете золотой гостиной сидели. Лакей по пушистому ворсу ковра неслышно вошел. На золоченом

подносе три чашки. Заморгала часто Зиночка, когда перед ней в черном фраке молчащий склонился. Никогда она здесь, в комнате этой золотой не сиживала, а кофе вообще не пила. Но чашку взяла теперь. Отказался сначала, но потом тоже взял Пальчиков.

– Ну как вы...

– Ах, ничего, мамаша, славу Богу...

– Да, слава Богу, мамаша...

Помолчали.

Близорукий взор, за последние месяцы ставший упорным, устремила Раиса Михайловна на зятя. Вспотевшее лицо его противно ей стало. Но не могла глаз отвести. Зиночка голосом перепуганным, сразу осипшим:

– Мамаша, вам нравится мое новое платье? Вы не видали...

Правой рукой кружево оправляла. А в левой дрожала-звенела на блюдце чашка.

– Что? Что? Какое платье? А? Да, да. Хорошенькое...

Взор свой, ставший упорным, немигающим, перевела на дочь. И пуще зазвенела чашка.

– Поставь, Котик...
– прошептала мужу, чашку подавая, Зиночка.

Вздрогнула опять Раиса Михайловна. Губы зашевелились.

– ...Котик...

– Что, мамаша?

Не ответила. На дочь глядела, сощурившись. Томилась Зиночка, прислушиваясь к шороху вороненных часов, лежавших в белом жилете мужа. А тот, украдкой достав платок, вытирал руки, поглядывая на потолок, где крылатые мальчики в медальонах беззвучную музыку вели нескончаемую и на лютнях, и на арфах, и на флейтах.

Шаги не таящиеся послышались в зале. Повернули головы к двери и Зиночка и супруг.

– Это Костя, кажется.

Вошел Костя. На обрадовавшееся лицо сестры чуть взглянул, здороваясь, а Пальчикову подал руку, как бы подумав о том секунду.

– Мамаша, дело есть. Вот прочитайте.

– От кого телеграмма? От кого? Яша?

– Из Петербурга. Прочитайте. Как посоветуете

ей ответить.

Прочитала. Опустила руку, телеграмму в пальцах зажав. Прошептала:

– ...с Виктором...

Побледнела. Зиночка с супругом встали. Прощались.

– Да, да... непременно, мамаша... Приедем.

Вышли из комнаты непровожаемые. Каблуками пощелкивая, в дверях стоял Костя, усики чуть видные рыжие пощипывая. Смотрел, улыбаясь, на спины тех двух, поспешно удалявшихся, вымеряющих пространство многих комнат с открытыми дверями по прямой линии.

– Потом позову.

То Косте Раиса Михайловна сказала. С кресла парчового поднялась. Вышла. Навстречу мчался освобожденный Макар Яковлевич.

– Ушли? Ушли, что ли?

В спальню прошла Раиса Михайловна, листик телеграммы в кулаке зажав.

Перед дверью моленной комнатки остановилась раздумчиво. Будто что-то вспомнить хотела. Не вспомнила. Вошла. Коленопреклонная молилась бессловно, телеграмму из руки выронив. Вдруг оглянулась. Дверь открыта стоит. А, помнится, затворила крепко. И не на замок ли даже? Жуть холодящая. Почудились шаги близкие, там в спальной.

– Кто? Кто там?

Молчанье. И шагов не слышно. Но вспоминает. Эти шаги тяжелые, давние, на мгновение здесь теперь прозвучавшие. Так ходил отец. Так ходил в сапогах мягких старик Горюнов, купец.

«Дочку вспомнил? Душа встосковалась?.. Нет... Не вошел, не повиделся... Уходящие помню шаги. Ушел от дочки, слова не молвил».

По лицу Раисы текли слезы. Молиться хотела. Не могла. И опять вспомнить что-то надо. Прислушивалась, на иконы златоокладные глядя. И вспомнила. Библию тяжелую разогнула. Искала.

– Не здесь... И не здесь... Пророка Иеремии? Нет. Притчи? Нет, не то. Да, да, здесь, здесь... Книга Премудрости...

И читала-шептала:

– ...И поздняя старость их будет без почета, а, если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода...

Выронила книгу. Руки похолодели и ноги.

Не крикнув, не шепнув, упала.