Про Герку и чудных
Шрифт:
Шея у отца уже не красная, а малиновая. Кожа напряглась, воротник стал тесен, вот-вот лопнет.
— Щенок! — на весь двор, на весь проспект, на весь город рявкает отец.
И вдруг Весна, тоненькая, лёгкая, будто ничего не весит, порх по воздуху и к ним. Герка даже вертеться перестал.
— Нет, Степан Васильич, Гера не щенок. Он человек, — и взяла его за руку, а пальцы хрупкие, музыкальные, словно прозрачные, каждая жилка светится.
— Э-эх, деваха, вижу, куда гнёшь, — хитро и пьяно подмигнул Геркин отец, — только рано заступаешься. Рано
— А современные-то девки не то, что мы, дураки, были, — и тётка Груша, переглянувшись с пьяным, визгливо захохотала.
В этот момент Герка рванулся с такой силой, что даже бульдожьи челюсти не смогли его удержать. Минута — и его во дворе уже не было. Ерошка спрыгнул со скамейки и за ним.
А Весна стоит и не знает, что делать, что отвечать. И смешно, и горько, и больно, и очень как-то странно на сердце. Она только часто моргает. Ресницы хлоп-хлоп-хлоп.
Вдруг к Геркиному отцу шагнул Виктор Ильич. Никто не видел, когда он появился во дворе. Очень сухо, сурово и властно приказывает Степану Васильевичу и тётке Груше:
— Идите в дом!
Доброго Виктора Ильича ребята никогда не видели таким. Он любил сидеть под грибком на скамейке и держать на коленях маленьких ребят их дома. Всех-всех по очереди. Посадит к себе девчонку или мальчишку, а потом водит головой из стороны в сторону и бородой своей щекочет ребячью шею. А ребята заливаются, хохочут. И очередь стоит около этого длинного добродушного старика:
— И мне пощекочи! И мне!
А он и сам хохочет вместе с ними. И от этого борода трясётся. И ребятам ещё щекотнее становится.
Но сейчас он так строго и властно приказывает, что и тётка Груша, и Геркин отец молча, покорно идут в дом.
Ясно и понятно
Ерошка еле успевает за Германом. У Ерошки тоже по физкультуре пять, но догнать Герку просто невозможно. Вот и кончился проспект, уже улица Карла Маркса, площадь Ленина. Обоим нет сил бежать, устали, и они идут. Быстро идут по улице. Совсем недалеко Ероше до товарища, но ускорить шаги он не может.
— Ге-ерка, постой! — запыхавшись, кричит Ерошка. Но голос срывается и далеко, не летит, а остаётся где-то здесь, рядом. — Посто-ой! — почти шёпотом кричит Ероша.
И Герман неожиданно оборачивается. То ли услышал, то ли почувствовал спиной. Оборачивается, видит запыхавшегося Ерошу, но не останавливается. Продолжает идти, а расстояние теперь между ними сокращается. Сокращается. Сокращается. И вот уже Ерошкина рука берёт себе Геркину руку. Берёт властно, навсегда. Так и идут к Красной площади быстро, словно боятся куда-то опоздать. Молча идут. Да нет, не молча. Разговаривают руки. Они очень хорошо говорят друг дружке простые и нужные слова. И нечего зря трепать языками. И так всё очень здорово ясно и понятно.
Всё вверх дном
Вечер. Только что прошёл дождь. Машины топчут колёсами весёлые фонарные огни, а они
Ероша и Герка идут по мокрому асфальту, по расплывшимся витринным огням. На днях дядю Петю взяли в больницу. Ему лучше. «Спасибо космонавтам, — говорит дядя Петя, — если б не они, лежал бы ещё пластом. Они мне дух подняли, а в каждой болезни — это самое главное для выздоровления».
У Ероши теперь масса свободного времени. Сегодня два раза днём был у отца, а сейчас пошли вместе с Геркой, но их не пустили: «Вы что, с ума спятили? Ночь на дворе!» И спятившие с ума теперь топчут витринные огни пятками.
Приехал Башмак. К Ероше с Алькой он ещё не приходил, а Герка был у него. Команда, для которой Башмак покупал вещи, выиграла матч по волейболу. Ура!
Башмак теперь всё время копается в памяти, кто же мог взять деньги? Он так был уверен в Кубыше-ворюге, что ни на кого другого не думал. В тот день заходил к нему и Васька Свист. Только был очень мало, наверно, одну минуту. Стрельнул глазами-полосочками вокруг и смылся. И, главное, он знал, что до него в комнате был Кубыш.
— Это же самая верная улика! — обрадовался Герка, когда Башмак сказал ему об этом. — Эх, Башмак ты, Башмачина. Калоша ты, а не Башмак. Конечно, он и украл. Надо искать Ваську.
А поди найди. Тогда приходил во двор, высвистывал Кубыша, а теперь будто сгинул с белого света. Может, увидел мирных Башмака и Герку вместе, почуял неладное для себя и на глаза не показывается.
А ребячьи ноги топчут огни на мокром асфальте. Каждый думает о своём.
— Ерош?
— Мм?
Герка наступил носком на мокрый фонарь:
— Как ты мог мне двадцатку дать? Отчего поверил?
— Ненормальный ты. А чего мне не верить? Что ты Кубыш какой-нибудь, что ли?
Герка уже не видит весёлых огней, у которых ещё не закрылся купальный сезон. Фонари почернели. «Значит, если все узнают, что он Кубыш… Что тогда будет?»
После той сцены во дворе с тёткой Грушей и его отцом Герман боялся, как бы ребята не отвернулись от него. А они — ничего. Так же, как и раньше. Они понимают, что тётка — это тётка, а не сестра, и отец — это отец, а не брат. И нельзя с ними подраться, ни дать им подзатыльник, ни подставить подножку, ни заорать на них. Они старше. Их надо слушать и молчать. Но если бы они были такие, как дядя Петя, тётя Наша или Виктор Ильич! Как бы хорошо тогда было их слушать!
Теперь, когда проходят по двору Геркины отец или мать, то ребята здороваются с ними не так, как раньше. Герка и не знал, что одно и то же слово может быть таким разным. «Здравствуйте» — в нём может звучать: «Как мы рады вам! До чего хорошо, что вы пришли! Не уходите со двора! Пожалуйста. Побудьте с нами». И «Здравствуйте» может говорить — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».
— Гер, зайдём к папкиному товарищу, работают вместе. Скажем, что папка хорошо себя чувствует. Эх, он и рад будет!