Про шакалов и волков

Шахова Анна

«Даже если у НЕГО целый гарем жен и фотомоделей, я не отпущу его и буду рядом. И пусть только попробует меня прогнать…» — вскинула голову Катя, проводя наспех расческой по волосам, которые все еще хранили едва уловимый запах терпкого одеколона «бульдожки». Нет! Евгения. Жени. Катерина будто перекатывала с наслаждением во рту новое близкое ей имя, и сердце неистово стучало, подгоняло влюбленную, пока она обувалась и застегивала жакет, который оказался неожиданно огромным. «Хочешь похудеть — побудь заложником», — хмыкнула Катерина, прикрывая входную дверь.

Она много лет не испытывала такого подъема. Предвкушение огромных счастливых перемен не оставляло ее,

заставляло бежать по лестнице, не дожидаясь лифта. Малейшая остановка была чревата нападением тьмы рассудочных доводов, которые стаей привычно кинутся на неудачницу, укажут ей на место «коровушки», примутся глумиться.

— Да пошли вы все! Я — умная, красивая, любимая! Я буду счастливой женщиной, которую станут носить на руках, защищать. И скажут, что я самая фотогеничная, сексуальная и умная на свете. Вот вам! Вот!

Катерина бежала по эскалатору, переходила из вагона в вагон, неслась по переходу и снова переходила из вагона в вагон, будто от этого неповоротливый поезд мог ехать быстрее. Остановилась она лишь перед корпусом больницы, куда ее категорически не хотели пускать.

— Да я родственница Онежского! Вы что, родственников не пускаете?!

— Не знаю, врач сказал: никого не пускать, — отвернулся от Катерины охранник.

«Сейчас он скажет, что у Жени сидит жена и мне пора поворачивать свои толстые оглобли… Впрочем, теперь не такие уж толстые…» — как в бреду, проносилось в Катерининой голове.

Вдруг охранник снова появился в дверях:

— А вы кто? Самых близких — жен, матерей сейчас вроде распорядились пускать.

— Ну не мать же! — возмутилась Катерина и, залившись якобы негодующим румянцем, выпалила: — Жена я, кто ж еще?!

Охранник, вытянувшись в струнку перед таким напором возмущенной «жены», пропустил Катю, буркнув:

— Четвертый этаж.

Евгений Онежский спал на спине, закинув голову, и оглашал палату громоподобным храпом. Выглядел он самым здоровым из четверых пациентов, которые тут находились. Тощий дедок возился у тумбочки с кипятильником, балансируя на одной ноге, так как вторая была в гипсе, и трясся всем телом. Молодой парень со вздутым от синяков лицом, напоминающим громадную ежевику, с забинтованной головой настороженно следил за Катериной. А четвертый пациент, замотанный в одеяло, лежал, отвернувшись к стене, и постанывал.

Катя придвинула стул к кровати Евгения и села, не сводя с «мужа» глаз.

Золотистые лучи, пробивавшиеся сквозь тощие жалюзи на окне, предвещали солнечный день. Катерине захотелось открыть фрамугу, так как в палате было душно и пахло чем-то кислым и лекарственным. Едва она поднялась, как Онежский открыл глаза и, хрипло кашлянув, уставился на Катю. Она казалась моложе без косметики и укладки, и была такой, как прежде: застенчивой, уютной, неискушенной в лукавстве. Настоящей.

В его взгляде было столько радости и тепла, что Катерина, как подбитая, со смущенной улыбкой брякнулась на стул, пробормотав:

— Привет…

Он нащупал ее руку и прижал своей мягкой ладонью к кровати. Катю бросило в жар. Она наклонилась к нему близко-близко и прошептала:

— Я сказала тут всем, что я — твоя жена. Тебя обвинят в многоженстве. — И вдруг быстро поцеловала его в висок.

Он посмотрел на нее прищуренными восторженными глазами и прошептал, притягивая Катеринину голову:

— Не обвинят… — И поцеловал в губы.

С трудом раскрыв глаза, которые она зажмурила, Катерина попыталась отстраниться от него, чувствуя спиной любопытные взгляды. Онежский ей этого не позволил, прижимая голову «жены» к своему плечу, от которого пахло

хлоркой: Евгений был в коричневой больничной пижаме.

— Что с твоим ранением? Как все было… — прошептала она.

— Да ерунда на постном масле! Чиркнуло по боку. А мои бока прострелить — сама понимаешь, — он громко рассмеялся. Смех и улыбка шли ему, как они вообще идут людям с открытой и светлой душой.

— Рано очень, я ничего не купила, так пришла, — повинилась Катерина, покраснев.

— Помолчи, Кать. Помолчи… — и он снова притянул ее голову к плечу.

Через некоторое время оно намокло от Катерининых слез, которые вдруг накатили на нее, как ливень среди безоблачного дня. Но это было не страшно. Страхи остались позади. Хотелось думать о том, что будет. О возможном, угадываемом счастье…

Жители домов на улице Замазина чувствовали себя и на следующее после теракта утро на осадном положении. Поэтический дворик был оцеплен, улица перегорожена. Люди боялись покидать квартиры. Тех, кто входил в подъезды и выходил, останавливали товарищи в штатском, требуя документы.

Василий Иванович Плюев по привычке хотел было водрузиться на лавочке у парадного: к десяти утра солнце приветливо звало на улицу, ан нет, к дедку в клетчатом кепи и пестрых кедах подошел непрошибаемый молодчик, дежуривший у заветного подвала, и попросил воздержаться от шатания по двору. Василий Иванович, чувствующий свою непосредственную причастность к благополучному разрешению драмы, обиженно крутанул вокруг шеи красный женский шарфик, к которому у него теперь появилось особое отношение, как к военному трофею, и поднялся в свою квартиру. Он жил с младшей сестрой — неправдоподобно занудной и мнительной бабкой. Сегодня на улице светило солнце и воздух был недвижим и прозрачен — значит, у сестрицы начиналась смертельная мигрень от солнечной активности. Если бы лил дождь и надрывался ветер, она бы куталась в платок и пила пустырник по случаю нервного трясения во всем теле. Или изводила братца ворчанием, что в Москве стало невыносимо, и на природе, в Жуковке, где им предлагали за квартиру добротнейший дом, катаклизмы переносятся проще — там земля дышит и дает силы. Василий Иванович давно, лет сорок как, перестал спорить с сестрой. Он вовсе не слышал ее брюзжания, которое стало таким же фоном, как скороговорка телевизора или шум улицы.

— Вася, иди скорей! — крикнула сестра, когда дедок появился на пороге. — Террористов мельком показали! Такая шантрапа… Ой, вот, повтор! Нет, ничего не видно… О, опять со спины. Да разве при Сталине так безобразно работало бы телевидение! Ничего эти журналисты делать не умеют. Только денежки лопатой грести. У Вальки племянник на телевидении — сумасшедшие рублики получает, как банкир. Ой, и этот, думский голова, только из заложников вылез, а уже в ящике. Языком треплет.

Василий Иванович вошел в комнату и уселся в любимое продавленное кресло. По телевизору и вправду вещал Глава думской фракции, который после освобождения поехал на один из центральных каналов. Он был бодр и активен.

— Вот человек — ничем его не проймешь! Железные нервы и здоровье, — хныкала сестра, будто отдала собственное здоровье цветущему слуге народа.

— Зой, отбой! — скомандовал дедок-модник, делая звук погромче.

— …более тщательно проверить, насколько велика вина каждого, не были ли эти русские мальчишки обманутыми пешками, исполнителями чужой воли. Эта игра в хищников, жизнь по волчьим законам, навязанная им Груновым, — это же типичное сектантство! Лидер-манипулятор! Человек, зомбирующей сильной волей. Это для меня не поддается сомнению.