Про тебя
Шрифт:
Робость охватывает меня. Показываю, что стесняюсь своей одежды — не только куртка, но и рубаха промокла.
Кристо понимающе улыбается, встаёт, уходит.
И мне становится грустно. Ушел, не попрощавшись. Будто не возникло между нами мгновенного контакта. Которому, может быть, нет названия. Или я все это выдумал, нафантазировал? Как это часто бывало со мной в жизни.
Минут через пять Кристо Хесус возвращается. В руках у него синяя вельветовая рубашка. Жестами объясняет, что нужно немедленно переодеться.
Это возвращение для меня как
— Бон шанс!
Стыдно сказать, у меня в глазах слезы.
Что Кристо Хесус знает обо мне? Ничего.
Необыкновенное тепло охватывает меня. Надо бы пойти познакомиться с его семьёй, ещё раз поблагодарить. Но странная, несвойственная мне робость продолжает держать в оцепенении.
А поезд летит от станции к станции. За окном солнечно, как летом. Чем ближе к Парижу, тем больше пассажиров. Шесть часов вечера. Ира уже не дождалась меня. Тот поезд, на который я опоздал, должен был прибыть в 17.40 Представляю себе её недоумение и досаду.
Напросился.
Занятой она человек, замороченный. Когда? В позапрошлом году, или раньше, года два назад, привели ко мне заезжую пациентку из Франции, скрипачку. Жаловалась на постоянные боли в области солнечного сплетения, на общий упадок сил.
С некоторого времени я убедился, что такое состояние, как правило, присуще нервным, суетливым людям, которые вроде бы интересуются всем на свете, в курсе всех проблем, в том числе религиозных, почитывают духовные книги, разок через пень–колоду прочитали и Библию, но в силу собственной гордыни не принимают Бога. Неспособны открыться Ему с доверчивой детской простотой.
Ты знаешь подобных людей. Это преимущественно шибко начитанные интеллигенты. Я сам был таким.
Вообще говоря, это уже задача священника. Но, во–первых, такие люди, как Ира, в церковь не ходят, а во–вторых, по крайней мере в наше время, я что-то не знаю пастырей, понимающих суть дела, не ограничивающихся накрыванием головы грешника епитрахилью…
Я снял все её болевые ощущения. Что довольно легко, если знаешь ход открытых древними мудрецами Китая так называемых «меридианов». Гораздо труднее подвести пациента к попытке взглянуть на себя самого со стороны, в конечном итоге — к раскаянию. Труднее потому, что я сам терпеть не могу, когда мне лезут в душу, да ещё с садистским требованием рассказать о самых сокровенных, даже интимных подробностях жизни, а потом начинают обличать или поучать. Прописные истины, если они не выстраданы, ещё никого никогда не исправили.
А тут передо мной была незнакомая женщина с умными глазами, измученным лицом. Не знаю отчего, люди часто сами открываются мне. Ты видел и слышал, что было в Германии с Фрицем, со старенькой Евой во Вроцлаве. Это очень тяжкий дар — одним лишь своим присутствием вызывать открытость другого человека, выслушивать исповедь, порой нестерпимую.
Ира многое тогда рассказала. И о том, что трижды была в браке. Два раза, ещё живя в СССР, в Ленинграде, третий — в Париже. Все эти замужества оказались скоротечными, неудачными. От последнего — с мексиканским художником — имеет девочку. Живет с ней где-то в аристократическом районе Парижа в квартире родственников, уехавших надолго в Канаду. Девочка трудная. Трудно жить. Приходится ездить на гастроли, давать уроки игры на скрипке. Не с кем оставлять ребёнка. В любую минуту хозяева могут вернуться, забрать квартиру… Приезжала в Россию навестить мать. Чувствует себя перед ней виноватой — бросила одну, на столько лет.
Я не задал ни одного вопроса. Сидел, слушал.
Вдруг у Иры вырвалось: «Я, наверное, плохая мать, мало уделяю внимания дочке. Тщеславна. Хочу известности. Завожу романы, все ещё надеюсь найти мужика, опору в жизни…»
Она уехала, оставив мне свой телефон. Попросила разрешения звонить, чтобы я на расстоянии подлечивал, если ей будет худо.
И действительно, позвонила примерно через полгода. Потом ещё раз через год. Говорила, что боли исчезают прямо во время разговора со мной.
Вот к этой внушаемой, впечатлительной Ире с её дочкой я и еду сейчас мимо чистеньких заводских корпусов, оплетённых разноцветными трубопроводами.
Впечатление, что Париж совсем рядом. Как счастлив в эти минуты был бы мой умерший приятель… А я что-то не чувствую особенного волнения. Жизнь не раз отрезвляла. Я уже битый волк.
Гораздо важнее для меня встреча с Кристо Хесусом.
Встаю, оставив свою старую сырую рубашку на подлокотнике кресла, перехожу в отделение для некурящих, чтобы ещё раз увидеть этого человека.
Вагон полон людей. Те же цыгане. Другие пассажиры. Складывают газеты, собирают сумки. Прохожу вагон из конца в конец. Кристо Хесуса нет. Видимо, сошёл вместе с семьёй где-нибудь на предыдущей станции. Словно и не было никогда, только рубашка его на мне. Синяя, вельветовая.
Поезд вплывает под своды вокзала. Перрон. Лица встречающих.
Спрыгиваю со ступенек вагона. Озираюсь. Иры нет.
Иду вдоль поезда, вхожу в пестроту вокзального зала. Кафе, ресторанчики, киоски, кассы. А вон, справа отсек с телефонами–автоматами под прозрачными пластиковыми колпаками.
Всюду занято. Жду, пока пожилой, профессорского вида темнокожий месье в очках с золотой оправой закончит разговор. Достаю из кармана куртки записную книжку, телефонную карту. Восемь цифр телефонного номера — единственная ниточка, связывающая с Ирой.
И опять кажется — ты видишь меня. Стоящего в куртке, в рубахе Кристо Хесуса среди праздничной суеты парижского вокзала, и ничего не страшно.
Поэтому я не особенно огорчаюсь, когда, набрав заветный номер, слышу длинные гудки. Иры нет дома. Что ж, выйду в город, позвоню откуда-нибудь ещё раз. В крайнем случае, переночую на скамейке или в метро.