Проблемы Северо-Кавказского федерального округа. Материалы круглого стола

Коллектив авторов

Можно взять для сравнения и другой значимый индикатор – долю налоговых и вненалоговых сборов в ВВП (по стране) и ВРП (по Северному Кавказу). Этот показатель в среднем для страны составляет около 22 %, а для Северного Кавказа – 8-15 %. Таким образом можно выявить систему взаимосвязанных эмпирических индикаторов, характеризующих степень различий в функционировании экономической подсистемы на уровне конкретного региона (в данном случае – республик Северного Кавказа) и страны в целом. Можно поставить задачу измерения этих различий посредством процедуры вычисления интегрального индекса. Но не путем произвольного подбора индикаторов, а на основе вычисления графа корелляций между исходными социально-экономическими индикаторами и выявления наиболее значимых из них. Но это уже отдельная исследовательская задача, которая не входит в наши планы.

Вот другой пример, касающийся политико-правовой

подсистемы. Можно ли измерить различия в функционировании данной подсистемы в отдельных регионах? Да можно, попытавшись дать количественную оценку целому ряду качественных индикаторов: политической коррупции, влиянию субъективного фактора на функционирование политправовой системы и т. д. Даже различия в электоральном поведении дают нам основания для качественных оценок. К примеру, более 90–95 % проголосовавших на тех или иных федеральных выборах (Президента РФ, в Госдуму) в республиках Северного Кавказа – это, с одной стороны, косвенный индикатор силы административного ресурса. (Для сравнения, в «русских» субъектах Федерации этот показатель колеблется на уровне 60–70 %). С другой стороны, эти данные – косвенный индикатор индифферентности местных избирателей, проявляемой именно на федеральных выборах. Скрытый фактор здесь – особенности социальной структуры: урбанизация – на уровне не более 40–45 %, тогда как в других регионах страны – около 70 %; особенности политической культуры, отчужденной от общефедерального контекста. Совершенно иная картина наблюдается на муниципальных и республиканских выборах. В общем различия в функционировании политправовой подсистемы на блок-схеме модели общественной системы в России и на Северном Кавказе (см. приложение) отражены в виде соответствующего «зазора» (дистанции) между квадратиками для региона Северного Кавказа и страны в целом.

Аналогично и для государственных институтов социализации, социальной сферы и средств массовой коммуникации (СМК), а также полугосударственных (по факту) конфессиональных институтов, хотя по закону они – общественные организации. В регионе Северного Кавказа своя имеются развитая система СМК (пресса и ТВ на национальных языках), свой региональный компонент в сфере образования и культуры. И, наконец, есть своя, качественно отличная конфессиональная система. Специфика в функционировании этих институтов прямо вытекает из федеративных принципов. Последние призваны учитывать социокультурную (этническую и конфессиональную специфику политических и правовых традиций) особенность региона. Потому различия здесь ощутимы, а «зазор» между подсистемами в данном случае еще более значителен.

Теперь рассмотрим социокультурные подсистемы и тесно с ними связанные социальные структуры обществ в республиках Северного Кавказа (СК): как они влияют на другие подсистемы в местных обществах и в чем это влияние отражается? Можно ли собственно «развести» влияние внутренних и внешних факторов? Нам важно не опуститься до базарной склоки, когда одни видят главное зло во влиянии внешних факторов (спецслужбы Запада, федеральный фактор, включая и Антисистему), другие же наоборот – во внутренних факторах: коррупция и клановость (непотизм), так называемый «ваххабизм» – исламский радикализм. В общем, особый тип социокультуры и социальной структуры с выдающейся ролью кланов (субэтнических, общинных) в связке. Правда, мало кто может объяснить, чем отличается клановость на федеральном уровне (Питер как главный поставщик кадров в правящую политэкономическую элиту) от региональной ее модификации. Более того, в некоторых республиках (например, Дагестан и Кабардино-Балкария) по формальным признакам клановость вообще нельзя обнаружить, а правящая элита формируется из разных этнических «сегментов». Таков политический обычай, и его нарушение может серьезно дестабилизировать ситуацию.

Анализ показывает, что социокультурный фон (нормы, ценности и обычаи) и то, как все эта «тонкая материя» отражается в функционировании региональных правящих элит, входит в своеобразный резонанс с влиянием федерального фактора. Усиливая, в одном случае, отрицательный эффект (коррупцию и систему «откатов», теневую экономику), в другом же – положительный. К примеру, фактор Ю-Б. Евкурова в Ингушетии однозначно расценивается как положительный. Но одновременно в Ингушетии дает о себе знать (с негативной стороны) симбиоз местной и федеральной коррупционной систем связей. Здесь уже можно наблюдать антисистемный резонанс: взаимная подпитка и тесный альянс местной и федеральной антисистем (включая и силовиков). С оговорками, между строк: Ю-Б. Евкуров в своих последних интервью в газетах «Время новостей» (май 2010 г.) и «Завтра» (июнь 2010 г.) признает роль этого (антисистемного) фактора в событиях в республике: похищения людей, коррупция и бессудные расправы, коррупция среди местных чиновников, прикрываемая «сверху». Но и местная социокультура сопротивляется хорошим начинаниям тех или иных глав республик.

Ситуацию

в каждой республике можно оценивать в таких терминах и с таких концептуальных и методологических позиций. Как следствие, я формулирую социологический закон двухкратных различий по ряду значимых признаков между регионом Северного Кавказа и «русскими» субъектами РФ, или Россией в целом. Этот закон предопределяет специфические трудности управления регионом, и они связаны с особенностями социальной структуры и культуры (нормы, ценности и обычаи) местных обществ; со спецификой формирования местной элиты; с некоторыми противоречиями между федеральными законами и легитимным правом и нормами. Различия носят качественный характер и не просто по какому-то одному признаку, а во всем многообразии: степени урбанизации и индустриализации, демографическим и профессионально-образовательным, этническим и конфессиональным, общественным нормам и ценностным ориентациям. Из общего контекста выпадают два региона: Ставропольский край и РСО – Алания.

Правомерен вопрос: а как же в период бывшего Союза? Ведь тогда удалось так модернизировать местные общества, что мы вправе говорить об их индустриально-аграрном типе и соответствующих ценностях и их носителях; о развитой социальной структуре и т. п. на Северном Кавказе. Так-то оно так. Но нельзя отрицать насильственный характер некоторых модернизационных начинаний центральной власти в 30-50-е гг. прошлого века. На месте «старой» (уничтоженной или вытесненной на периферию) элиты была взращена новая советская элита из местных кадров. А в условиях строгой централизации и тотального контроля новая (партийно-хозяйственная) элита не смела рисковать и остерегалась злоупотреблять властью. Непотизм и патронажно-клиентальные модели взаимодействия «верхов» и «низов», безусловно, имели место, но эти явления не носили системного характера. Соответственно и коррупция, и теневая экономика и прочие «болячки» Системы в регионе не носили столь обостренного характера, как, к примеру, у соседей по Южному Кавказу (в бытность Союза ССР). Различия между Северным Кавказом и «русскими» субъектами РФ в целом, безусловно, сохранялись, но они не носили столь явного характера.

Кроме того, «бурные» 90-е гг. прошлого века отбросили Северный Кавказ (особенно три республики – Дагестан, Чечню и Ингушетию) на многие десятилетия назад. Мы вправе говорить о более ярко выраженных процессах деиндустриализации и демодернизации (автор вкладывает в это понятие несколько иное содержание, нежели неолибералы) в регионе. К примеру, падение промышленного производства в регионе за период 1991–1999 гг. составило цифру порядка 4,5–5 раза, тогда как по стране в целом – только два раза. Разница ощутимая, качественная. Нельзя сбрасывать со счетов и влияние сепаратистской Чечни и первой чеченской кампании в те годы.

Другой важный фактор в социологическом законе двухкратных различий – это особая конфессиональная ситуация [3] : мощная волна реисламизации за последние 20 лет – характерная особенность региона. Но процесс реисламизации протекает противоречиво: внутри одной конфессии возникли множество конфликтующих между собой «партий» сектантского типа. С одной стороны, мы имеем нескольких влиятельных течений традиционного ислама, представленных суфистскими (мистическими) орденами с многочисленными группами поддержки в структурах власти и местной олигархии в республиках Северо-Восточного Кавказа. С другой стороны – сторонники так называемого «чистого» ислама «такфиристов» («обвинение в неверии»), отвергающих культ шейхов и традиционалистские интерпретации ислама. Между этими противостоящими «партиями» располагается многочисленная группа мусульман с той или иной степенью идентификации – так называемое «молчаливое большинство».

3

Более подр. см. Кисриев Э.Ф. Ислам и власть в Дагестане. М, ОГИ, 2004. С. 45–65, 94-121; Халидов Д.Ш., Социальная нестабильность на Северном Кавказе. Модель воспроизводства и исламский фактор // науч. ж-л «Наука. Культура. Общество». М., ИСПИ РАН, № 2, 2005.ispr.ru/; Ярлыкапов А.А. Проблемы ваххабизма на Северном Кавказе. М., 2000.

И, наконец, в условиях ничем не ограниченной свободы и демонтажа скрепляющей Союз и многие народы идеологии на передний план выступили другие идентификационные маркеры, доселе вытесненные с политического дискурса, – этнические, субэтнические и конфессиональные. Социальная структура «вдруг» заиграла всеми цветами радуги: многие «боссы» вспомнили о своих земляческих корнях и лихорадочно стали формировать квазипартийные структуры. Если нет общих, объединяющих скреп, размывается и система общих «правил игры». Тут вполне пригодна и модель относительности «правил игры», которые можно и нужно подстраивать под интересы своей социальной «корпорации».