Процесс Элизабет Кри
Шрифт:
— Кто там?
— Новая девушка.
— Как зовут?
— Лиззи. Лиззи с Болотной.
— От Дэна?
— Да. От него.
Дверь открылась, и неожиданно я увидела мужчину в поношенном сюртуке и с большим галстуком-бабочкой — точь-в-точь певец-комик в театре на Крейвен-стрит.
— Ну, милая, — сказал он, — ты выглядишь как внучка из дешевой комедии. Пошли.
Я поняла, что ошиблась насчет женского голоса: из-за двери спрашивал он, но таким высоким, таким льющимся сопрано, что не обознаться было невозможно.
— Я подселю тебя к Дорис, это богиня
Осмелев, я спросила, что он делал на сцене.
— Сперва был «черномазым», потом «смешной женщиной». От одного моего парика все валились со смеху. Я, милая, всякий раз их до колик доводил. Пришли. Богиня! Ты здесь?
Он в театральной манере приник ухом к двери и несколько секунд подождал.
— И молчанье было им ответом. Что ж, придется идти напролом, как думаешь?
Он еще раз постучал, потом осторожно открыл дверь, за которой я увидела сцену великого беспорядка: по комнате как попало были раскиданы шляпки с перьями и детали корсажа, штанишки на шнурках и скомканные юбки, трико и туфельки.
— Большой аккуратностью не отличается, — сказал Остин. — Артистическая натура. Твоя кровать вон там, милая. В том углу.
Там действительно была вторая кровать, правда, она вся была погребена под одеждой, шляпными коробками и газетными вырезками.
— А я все думал, куда он запропастился, — сказал он, убирая заварочный чайник, покрытый коричневой глазурью, с подушки, которая отныне была моей. — Дорис у нас чаевница.
Он пошел было из комнаты, потом вдруг резко повернулся — впоследствии я поняла, что это манера комиков, — и произнес театральным шепотом:
— Десять шиллингов в неделю. Дэн сказал, их будут вычитать из твоего жалованья. Не возражаешь?
Я кивнула. Я чувствовала, что уже вступила в новую жизнь, и была в таком восторге от превращения, что беспорядок в маленькой комнате мне даже нравился. Когда Остин ушел, я расчистила кровать и выложила свою одежду на стоящие рядом стул и тумбочку. На подоконнике были расставлены горшки с чахлыми цветами; выглянув в окно, я увидела новые железнодорожные пути, идущие поверх складов. Все было так ново, так диковинно, что я воистину ощущала себя взятой из старой жизни и вознесенной в некое благословенное царство свободы. Даже блеск рельсов казался мне неземным сиянием.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — произнес женский голос у меня за спиной. — Ты думаешь: где милая моя каморка в Блумсбери.
— Я из Ламбета. С Болотной
— Не важно. Это слова из песни, милая.
Повернувшись, я увидела, что со мной разговаривает высокая молодая женщина с очень длинными темными волосами. Она меня немножко испугала, потому что была вся в белом.
— Я богиня проволоки, — представилась она. — Ты зови меня Дорис.
Она очень сердечно взяла меня за руку, и мы вместе сели на ее кровать.
— Дэн меня предупредил. Но что это я, ты же умираешь с голоду.
Она подошла к маленькому комоду и вынула из ящика пакет земляных орехов и бутылку шипучего лимонада.
— Подожди минутку, я еще сделаю тосты с маслом.
Мы просидели с ней до раннего вечера; я сказала, что потеряла родителей еще в детстве, что жила на Хановер-сквер и зарабатывала шитьем, что убежала от злой хозяйки и наконец прибилась к женщине, которая шила паруса на Болотной. И вот меня подобрали Дядюшка и Дэн Лино. Разумеется, она поверила этой истории, — кто бы не поверил? — и пока я рассказывала, она гладила мою руку и вздыхала. В одном месте даже всплакнула, но вытерла слезы со словами:
— Не обращай внимания. Вечно я так.
Потом мы очень уютно пили чай, пока в дверь не постучали.
— Пять часов, милашки мои, — раздалось сопрано Остина. — Для увертюры и вступления — все на выход.
— Пусть его, — шепнула мне Дорис. — Он алкоголик. Знаешь, что это такое? — Потом прокричала ему: — Хорошо, мой милый! Скоро мы будем в полной готовности!
Она встала с кровати и начала прямо передо мной раздеваться. Моя мать всегда пряталась от меня во время мытья — настолько она стыдилась своего тела, и теперь я во все глаза смотрела на белую кожу и груди Дорис. У нее была, как говорят в театре, точеная фигурка. Я тоже наскоро помылась, и, увидев простое платье, которое я надела, она ласково накинула на меня свое прекрасное шерстяное пальто, и мы вместе вышли из дома.
Я не знала, когда и как мне надо будет приступать к работе, и послушно, как делала все сегодня, поехала с Дорис в «Вашингтон». От нашего дома это было совсем недалеко, но она помахала рукой и подозвала стоящую в ожидании карету. Вначале я подумала, что она наняла ее заранее, но когда возница, взглянув на нее с козел, дружески обратился к ней: «Как дела, богиня?» — я поняла, что он связан с труппой.
— В Эфф едем, — спросил он, — или в Олд-Мо?
— Сперва в Баттерси, Лайонел, а там по кругу.
— А новенькая откуда взялась?
— Не твое дело, на дорогу знай смотри.
Когда мы забрались в карету, Дорис шепнула мне:
— Лайонел, может, начнет тебя обхаживать, милая. Учти: он не джентльмен в строгом смысле.
Через несколько минут мы остановились у «Вашингтона», и когда мы торопливо входили в боковую дверь, к Дорис вдруг приблизился молодой человек с блокнотом.
— Можно одно словечко? — спросил он. — Я из «Эры».
Он говорил учтиво, и глаза у него были по-болотному бледные. Конечно, я и вообразить не могла, что в будущем он станет моим мужем. Это был Джон Кри.