Прочерк
Шрифт:
Судьбы городов, сел, деревень. Судьба Ленинграда. Судьбы моих родных и друзей. Судьбы солдат.
И — Митя. Всегда и везде присутствующий в моей жизни, хоть и отсутствующий Митя.
В Ташкенте я узнала, что убит под Можайском наш Боба. (Впоследствии более точно: под деревней Уваровкой.) Что умер от голода в Ленинграде Исидор Моисеевич Гликин. Накануне войны он перенес злейшую скарлатину с осложнением на сердце и оказался для армии непригоден. Умер от голода. (Ошеломленная этой вестью, я не сразу задумалась: что же будет
А Митя?
В тифозном бреду и в здравом уме постоянно преследовала меня мысль: а вдруг Митя жив? Мало ли что могли напутать в картотеках Большого Дома… Теперь, из-за войны, он не знает где — кто. Где я, Люша, Ида, где его родные? Сюда, в Ташкент, дойдет ли до меня весть от него, если он жив и ему представится случай послать письмо?
В Ташкенте было много нищих. Когда они, изможденные, в лохмотьях, с угасшими глазами стояли у меня под окном, я думала: вот такой сейчас Митя. А может быть — это от него весть?
Записывала в дневнике:
Ты нищих шлешь, но и они немеют. Молчат под окнами, молчанием казня. И о тебе мне рассказать не смеют, И молча хлеба просят у меня.Ни в Чистополе, где, разумеется, существовал свой маленький Большой Дом, ни в Ташкенте — я в своей судьбе присутствия его не ощущала. В Москве — тоже. Ощутила — в Ленинграде.
Мы с Люшей осенью 43-го года приехали в Москву, куда уже ранее воротились мои родители. Намерения оставаться в Москве у меня не было. Мне просто хотелось быть поближе к Ленинграду: отправиться туда сразу, чуть только его освободят.
Война переломилась. Освобождения Ленинграда можно было ждать со дня на день.
Большой Дом снова возник в моей судьбе, чуть только я ступила на родную ленинградскую землю. Памятен ли там был мой отказ сотрудничать? Или дерзкий визит к Гоглидзе? Или 26—27-й год? Или бегство 38-го и 41-го? Или Митя? Или все это вместе? Во всяком случае, в Ленинграде в недрах Большого Дома возле моего имени стояла какая-то зловещая птичка.
Город был страшен. Чист, пуст, тих. На первый взгляд — никаких развалин. Останки рухнувших домов убраны, пустоты искусно замаскированы молодыми садиками, сквериками. Молодая эта зелень казалась кладбищенской.
Меня приютила в коммунальной квартире семья моего старого друга, писателя, с которым дружила я еще во времена Маршака, — Алексея Ивановича Пантелеева. Сам он был в это время в Москве, его мать и сестра поселили меня у него в комнате. Чисто-начисто вымытый пол, но черным-черны, задымлены, закопчены стены, и дотемна затемнено окно. Здесь пережил Алексей Иванович блокаду. Комната напоминала пещерную тьму Киево-Печерской Лавры.
На улицах прохожие редки, в трамваях почти нет пассажиров. Лица у людей крепко-накрепко замкнуты. При повороте трамвая, мчавшегоя на полном ходу, я не успела ухватиться за ремень и невольно толкнула стоявшего передо мною в пустоте пассажира.
— Простите, пожалуйста, — сказала я. — Я просто не удержалась.
— Держаться надо! — со злобой крикнул он, не обернувшись.
Собственная моя и Митина квартира на Загородном была занята, но занята незаконно. Хотя заняло ее «значительное
Рядом толклась управдомша, но всюду были Митя и маленькая Люша. Ида. (Из Ташкента она уехала в Новосибирск, к Матти, но все равно я видела ее тут.)
На стене еще висел плакат Мирона Левина: «Все лучшее на земле…»
В моей комнате Митино — скороходовское! — бюро… Я — наконец! — дома. Не в чистопольской избе, не в ташкентском чулане. Дома. Могу сесть в трамвай, поехать к друзьям на Литейный и через 15 минут увидеть Неву.
(Между прочим, поглядеть на Неву оказалось совсем не таким легким делом, как я полагала. Я думала: если хватило сил войти в свой, Митин и Люшин дом, то уж безусловно хватит на все остальное. Нет. Мы знаем свою душу не лучше, чем души чужие. На Литейном, недалеко от Литейного моста, жили мои друзья: Муся Варшавская и Миша Брискман. Я позвонила им, и они с нетерпением ждали, когда я приду. Выйдя из дома — да, да, из своего дома! — я села в трамвай № 9 (Митю этот номер от самого нашего крыльца довозил, бывало, до Политехнического института, а меня в тридцать седьмом до поворота на набережную) и отправилась к Мусе и Мише. Но не тут-то было! На одну остановку раньше я, нежданно-негаданно, выскочила на улицу и, позвонив из телефонной будки, назначила Мусе и Мише свидание в Летнем саду. Неву я увижу и там, их — тоже, но не… Оказалось, я не в силах посещать тот район — тот, возле улицы Воинова, у Литейного моста… «Дело ведется». «Выбыл». Что же мы знаем о своей душе? В какую минуту срочно понадобится анестезия?)
В квартиру на Загородном я вошла. Воображала: ничего труднее уже не будет.
«Все дорогие места в то же время лобные места», — писал Герцен. Так! Ну а настоящее лобное место? Большой Дом на Литейном? Тюрьма на Шпалерной?
…Однако я опять забежала вперед. Я еще у себя дома, на Загородном, 11, в квартире № 4. Женщина сплетничает о новых хозяевах. «Сам-то такой сурьезный, из себя видный». Благоволит ли она к «самому» или ко мне, понять было трудно. Сказала, что площади пустой в Ленинграде нынче много, и если «сам» упрется — мне могут предоставить взамен моих прежних комнат другие. Мы вышли вместе и простились: «Вам, гражданочка, одна теперь дорога — в суд», — сказала управдомша на прощанье. «Да комнаты подыскать можно — вот хотя бы и на вашей лестнице, этажом выше, пустые стоят».
На следующий день я снова побывала в юридической консультации и выслушала советы юриста. Он перечислил, какие именно я должна представить справки. Перспективы назвал «весьма обнадеживающими».
Знала, однако, чего бояться, моя душа, боявшаяся Литейного проспекта! В судьбу мою снова вмешался Большой Дом.
Началось с того, что в ту коммуналку, где я гостила у Пантелеевых, ночью явились незваные гости: проверять документы. Время военное, такие ночные проверки были не редкость — город прифронтовой. К тому же паспорта потребовали не у меня одной и не только у моих гостеприимных хозяев, но и у всех жильцов коммунальной квартиры. Можно было не принимать этот визит на свой счет.
Но еще через день телефонным звонком пригласили в Большой Дом недавно вернувшуюся из эвакуации Михалину Петровну.
Следователь задал ей всего один-единственный вопрос: зачем это ваша родственница приехала в Ленинград?
(В самом деле, какая непосильная для следствия загадка: выяснить, зачем человек, родившийся, выросший, учившийся, работавший в Ленинграде, возвращается к себе домой?)
— Она приехала… потому что ведь она здесь жила, — растерянно ответила Михалина.
— Где же она собирается поселиться теперь? У вас?