Проданная
Шрифт:
— Конечно. Ты, как всегда, прав, Варий. Как только я сочту нужным, попрошу об услуге сам. И ты все устроишь.
Глава 25
Гаар все время твердила, что я должна быть очень осторожной. Она возложила на себя труд опекать меня, хоть этого никто и не требовал до такой степени. Ходила по дворцу, вынюхивала, выслушивала. Но ничего не находила. Она лишь уверилась в том, что никто не знал о беременности. Все завидовали моему возвышению, как они это называли, но не понимали истинной причины. Банальная зависть… это было неизбежным,
Гаар тоже завидовали. Считали, что та отлынивает от работы. Но вечерами она все равно должна была возвращаться в тотус — ночевать в моих комнатах ей не разрешили. Паук сказал, что это недопустимо, и помощь мне никак не избавляет ее от работ по дому. Со мной оставалась только Мира. А мне теперь было совсем не уютно без Гаар. Без нее я не чувствовала себя спокойно. Мне было хорошо без нее лишь в одном случае — когда я была со своим господином, в его покоях. Как сейчас.
Его рука лежала на моей груди приятной тяжестью. Я накрыла широкую ладонь своей, казавшейся сейчас такой маленькой и хрупкой. Поглаживала. Улыбнулась, вспомнив строчку стихотворения:
— Слиянью душ слиянье рук подобно…
Квинт приподнялся и с интересом заглянул мне в лицо:
— Ты знаешь Тита Моэнса?
Он впрямь был удивлен. Но это удивление вдруг остро напомнило о том, что я лишь рабыня, которой не положено знать стихов. Я видела и тех, кто был совсем неграмотен. Стихи — это роскошь.
— Да, мой господин. Я часто читала Моэнса Нику Сверту и маме. Они… любили. И я… любила. Я знаю наизусть почти все его стихи.
Он провел тыльной стороной ладони по моей щеке:
— Тебе не хватает книг?
Я тянулась за пальцами, хранившими запах табака:
— Порой. Когда я не с вами.
— Ты можешь ходить в мою библиотеку и брать то, что пожелаешь.
Я не верила своим ушам. Обрадовалась настолько, что в груди пожаром распустился фейерверк.
— Благодарю, мой господин.
Я порывисто потянулась, поймала его губы и целовала так, будто хотела задохнуться, чувствуя, как в животе вновь завязывается узлом.
Он отстранился, навис надо мной. Я плавилась под тяжелым взглядом, мечтая лишь о том, чтобы мы продолжили. В этот миг ничто не имело большего значения.
— Ты можешь называть меня по имени, когда мы наедине.
Я сглотнула, замерев. Даже растерялась, вглядываясь в его лицо, будто искала насмешку или обман. В ушах звенело, словно где-то далеко плыла тягучая музыка, как тогда, в купальне. А, может, действительно, плыла… Она качала меня на теплых волнах, туманила, обманывала, обволакивая сладостью бондисана и приятной табачной горечью. И я с готовностью отдавалась этому мороку. Я называла своего господина по имени лишь мысленно. Много-много раз, будто воровала имя, будто опасалась быть за это наказанной. О большем и не мечтала. Не могла представить, как оно коснется моих губ, обратится в звук. Я едва расслышала собственный голос:
— Я не посмею.
Он склонился совсем близко, отгородив меня от всего мира густым покрывалом черных волос:
— Я приказываю.
Голос призывно хрипел, отзываясь в моем разгоряченном теле ощутимой вибрацией, которая, как к магниту, стремилась к одной мучительно
— Я хочу слышать свое имя, — он терял терпение. — Сейчас.
Я вновь сглотнула, пристально глядя в его глаза с расширенными от возбуждения зрачками. Они заняли почти всю радужку, и я тонула в них.
— Квинт.
Я будто совершила преступление. Замерла. Словно шагнула в пропасть и неслась вниз на бешеной скорости. А он прикрыл глаза, будто все еще ловил отголоски этого звука. Наконец, словно очнулся и склонился к моим губам, подминая собой.
Я уже горела, тело почти ломало в требовании продолжения. Я оказалась жадной. Каждый раз, едва восстанавливалось дыхание, я готова была отдаваться снова и снова. Бесконечно. А сейчас тело обрело какую-то особую чувствительность, открылось новыми гранями, острее реагировало на прикосновения и уносило меня далеко-далеко, туда, где я совершенно забывала о том, что я всего лишь рабыня.
Это пугало больше всего. Тем более теперь, когда я получила право произносить его имя. Я забывалась. Хотела забываться. Я стирала границу между нами, мнила себя ровней. Понимала, что это было недопустимым, но ничего не могла поделать. На простынях мы переставали быть господином и рабыней, мы становились просто мужчиной и женщиной, которых тянет друг к другу настолько, что они растворяются в жарких ласках. Любовниками. Ему было хорошо со мной — я чувствовала это каким-то внутренним маяком, который не мог обмануть. Он хотел меня так, что мутился разум, глаза наполнялись первобытной дикостью, а жесты обретали резкость и силу. Порой его пальцы причиняли боль, но я отчаянно хотела этой боли. Хотела подчиняться.
Квинт поймал обжигающими губами ноющий сосок, и я выгнулась, не сдержав стон. Подавалась навстречу, обвивая руками его шею. Прижималась к взмокшей твердой груди. Меня раздирало от желания, между ног мучительно горело. Я хотела только одного — как можно скорее почувствовать его в себе. Быстро, резко, до самого предела. Я опустила руку, нащупывая предмет своего желания. Твердый и горячий. Мои пальцы до конца не смыкались, но сейчас этот размер уже не пугал. Я знала, какое наслаждение он способен доставить, и не согласилась бы променять ни на что. Я скользила пальцами по налитому стволу, ощущая, как под ними подрагивает. Меня трясло от нетерпения. Я повисла на шее Квинта, прикусила мочку, судорожно выдыхая:
— Пожалуйста. Умоляю. Скорее.
Он лишь пригвоздил меня к кровати и припал к груди, слушая мои стоны. Я тянулась руками в попытках прижаться, но он с легкостью перехватил одной рукой мои запястья и продолжил пытку, прикусывая кожу на шее, опаляя дыханием. Я ерзала, стараясь хоть немного умерить охвативший меня пожар, выгибалась и едва не рыдала. Его рука коснулась груди, задевая самую вершину, обожгла живот. Я лихорадочно втянула воздух, когда пальцы коснулись изнывающей точки. Он освободил мои руки, и я уже комкала простыни, запрокинув голову. Я была так возбуждена, что хватило лишь нескольких движений, чтобы я рассыпалась горстью ярчайших звезд. Тут же, не давая опомниться, он вошел в меня, и я уже не сдерживала криков до тех пор, пока, обессиленные, мы не замерли на простынях.