Проданные годы. Роман в новеллах
Шрифт:
А хутора все скользили мимо — холодные, чужие, с крепко затворенными высокими воротами. Начал накрапывать дождь. Наконец хозяин шевельнул вожжи, свернул вправо. Крепкая, ухоженная темно-гнедая лошадь зашлепала по раскисшему проселку, пересекающему густой ольшаник. Где-то вдалеке залаяли собаки.
— Ну, еще с десяток километров — и дома. Ужин, пожалуй, на столе дымится, — промолвил хозяин с улыбкой. — Поди, проголодался, а?
Я кивнул головой. Что тут было разговаривать? Еще до того как он приехал, я съел блюдце крупяной похлебки, чуть забеленной молоком, а больше
Да и ему самому, видать, изрядно надоела дорога. Чем ближе подъезжали мы к дому, тем он становился словоохотливее, хоть подпасок, конечно, и не ахти какой собеседник для такого крепкого хозяина, как он.
— У кого же ты летось пас?
Я сказал. Некоторое время он ехал молча и лишь изредка почмокивал губами, понукая лошадь.
— Был у меня летось такой парнишка, Данелюс, — заговорил он снова. — Хороший был, худого не скажу. И скотину пас, и с домашними ладил. Звал я его на другой год, да он не согласился. Будет с меня, говорит, набегался за коровьими хвостами, попробую батрачком… Ну, мне что? Хочешь попробовать — пробуй. За полу не держу. Батрак что? Батрак вроде пташки божьей: куда захотел, туда и полетел.
Умолк мой хозяин, свесил ногу с саней и бороздит носком сапога снег. По всему видать — жалеет неразумного Данелюса и завидует батрацкому привольному житью.
— Я ему и говорю, — продолжал он, — напрасно в батрачки лезешь. Попаси еще у меня лето-другое, кости окрепнут, подрастешь. А то раньше времени навалишься на работу — простись со здоровьем. Батрачок и мешок картошки подыми, и снопы на воз подавай, а уж пахать — это наравне со взрослыми… Не так поднатужишься, и аминь, и будешь ходить раскорякой, с килой в паху. Много ли парнишке нужно? Так нет же, не послушался разумного совета. Будет, мол, с него. А ты в батрачки не собираешься? — спросил он вдруг меня.
Я только засмеялся. Не знает он, что ли моих годов? В эту пору только паси, не зевай по сторонам. Прошлой — осенью, когда я приехал с заработанным харчем к рождеству, отец сказал:
— Вот и первое лето за плечами. Еще шесть отмахаешь хворостиной и пора собираться в батрачки. А там и в батраки поднимешься, жалованье будет — обеими руками загребай, гармонь купишь… Запасись только терпением — все будет!
До батрачка мне еще так далеко, что и думать об этом не стоит. И мы едем дальше молча. Ольшаник кончился, потянулись голые поля, местами уже почерневшие, с обветрившимися буграми. Все больше сгущались сумерки, дождь набирал силу. Теперь он хлестал слева, где меня не загораживал хозяйский бок. Поднявшийся ветер порывами пробирался под одежу, ознобом пробегал по спине. Прижался я к локтю хозяина, прильнул лицом к толстому, пропахшему потом и дегтем сукну, стараясь согреться.
— Тпр-р-р! — хозяин натянул вожжи.
Я поднял голову. Мы уже въехали в просторный двор, окруженный деревьями и огороженный крепким забором, как и те большие усадьбы, что я видел по дороге. Огромные собаки рвались с цепи, встречая радостным лаем и воем вернувшегося хозяина.
— Вылезай и ты, — сказал хозяин. — Или уж совсем закоченел? Приехали.
В окнах дома засветился огонек. В ту же минуту на крыльце показался парень с ведрами в руках.
— Батюшка, кого это ты привез? — спросил он.
— За кем ехал, того и привез. Пастушонка нанял, или не видишь?
— Да ведь нам уж пастушонка не надо.
— Не надо?
— Давеча вон Данелюс пришел, сам вызвался. Говорит, передумал, нынешнее лето еще проболтается в подпасках, а там видно будет. Ты за ворота, он и пришел.
Хозяин помолчал.
— И как же? Все обговорили?
— Долго ли тут обговаривать? Сказал я, как осенью было сказано, он и согласился. Да вот и сам Данелюс.
Из дома вышел довольно рослый паренек, в сером домотканом пиджачишке и таких же штанах, обутый в постолы с оборами до колен. Он прислонился к крыльцу и принялся молча разглядывать меня.
Хозяин посмотрел на Данелюса. Его пшеничные усы зашевелились от благосклонной улыбки.
— Как же теперь быть? — спросил я растерянно.
— Сам видишь: не нужен ты нам, — ответил хозяин, все еще улыбаясь Данелюсу. — Прошлогодний согласился.
— А я?
— Ты? А что — ты? — удивился хозяин. — Не видишь, как оно получилось? Не нужен.
— Куда же мне теперь деваться?
— Вот те на! — засмеялся он. — Разве я один хозяин на белом свете? Приедет другой, к нему и пойдешь.
Он повернул к крыльцу, а я не мог взять в толк, что мне теперь делать. Становилось все темнее. Собаки опять начали рваться и злобно лаять на меня. Тогда я пошел следом за хозяином на крыльцо, оттуда в темные сени. Но тут он остановился и, нащупав меня в темноте, спросил:
— Куда это ты?
— В избу, — ответил я. — Неужели назад меня повезете нынче, в такую позднюю пору? Завтра отвезете.
Хозяин помолчал.
— А ты — пешочком. Ноженьки молодые, и не заметишь, как дойдешь, — сказал он ласково. — Помнишь, которыми местами проезжали? Проселком до ольшаника, а там по большаку, по большаку, все напрямик. Там тебе и дом.
— Как я ночью-то доберусь? В этакую даль. Еще волки заедят.
— Волки только в рождественский пост нападают на людей. Когда свадьбы справляют. Теперь эта пора кончилась, больно ты им нужен. И долго ли дойти? Стемнеть как следует не успеет, а ты уж за печкой ноги будешь греть..
Он отворил дверь в избу, чтобы светлее было, порылся в карманах, достал двадцатицентовую монету и протянул мне…
— На, бери за потерю времени, — сказал ласково. — С деньгой тебе идти веселей, с пустыми руками идти — уж не то.
— Погодите… Как же так получается? — совсем растерялся я. — Дайте хоть переночевать под крышей. Как я пойду теперь ночью… один через лес?
— Ты сперва возьми, — сунул он мне в руку монету. — Переночевать я бы тебя пустил, да места нет. Сам видишь, какая теснота: своим не поместиться, куда уж чужих пускать? И постели лишней нет. Разве я знал, что пастушонок больше не понадобится?