Продавцы теней
Шрифт:
Застреляли пробки шампанского — единственный фейерверк, на который согласился Ожогин. Вылетели — «как в русском балете», заметил кто-то из гостей, — официанты с закусками. Реприза с пролитым вином была исполнена довольно бойко. Кторов толкнул официанта, поймал с подноса падающую бутылку, Лямский подставил бокалы, но тут заговорщики будто случайно налетели на Ожогина, и струя из бутылки вместо стаканов хлестнула на его белый сюртук. Ожогин растерянно топтался на месте, пытаясь стряхнуть с себя капли вина. Кторов суетился рядом, делая вид, что помогает, а вино все лилось и лилось на Ожогина. Через зал к ним уже бежала Изольда с чесучовым пиджаком в руках.
— Александр
— Почему-то я на каждой вечеринке оказываюсь мокрым, — смущенно бормотал Ожогин, влезая в рукава пиджака и оглядываясь. «Ну где же она?! Что за мучение такое!»
— Петя, ты не видел мадемуазель Оффеншталь? — спросил он довольно громко у проплывающего мимо секретаря.
— Была здесь. Мы обсуждали…
— Я здесь, Александр Федорович! — крикнула Ленни из толпы, услышав его голос и свое имя. — Сейчас…
Но только она успела к нему пробраться, как началось невообразимое. Из-за шиворота пиджака Ожогина полетели мыльные пузыри. Он нелепо начал отмахиваться от них, молотя руками по воздуху. Пузыри полопались. Ожогин одернул рукава, желая приосаниться, и из кармана выстрелила хлопушка, засыпав всех конфетти.
— Браво! — неуверенно произнес Петя. И из нагрудного кармана Ожогина словно по приказу выскочил букет бумажных цветов. Затем пиджак засвистел. У Ожогина из-за шиворота забили фонтанчики воды.
Публика захохотала.
Ожогину показалось, что выключили звук. Он стоял в кругу хохочущих гостей, мрачный, насупившийся, чувствуя себя голым, испытывая мучительную неловкость, оглядывая толпу сумрачным взглядом из-под сдвинутых бровей и не зная, как уйти, чтобы снова не оказаться смешным. Взгляд его упал на Ленни. Она не смеялась. Стояла, тоже насупившись, и смотрела на него. «Я не только смешон, но и жалок», — промелькнуло у него в голове.
«Как же ему помочь? — думала Ленни, испытывая такую же мучительную неловкость, что и Ожогин. Ей казалось, что не он, а она стоит посреди гостиной, выставленная на всеобщее обозрение. Это чувство было внове для нее: первый раз в жизни она ощущала состояние другого человека как собственное. — Подойти? Взять за руку и увести? Неудобно…»
Раздался фортепианный пассаж — от высоких нот к низким — одним махом, кубарем. И еще один. Потом взорвались несколько странных аккордов, копируя звук хлопушки, и, наперекор сумбуру клавиш, разбегающихся под пальцами Изольды, запела виолончель. Смычком по сердцу. Звуки путались, разбегались, терялись, соединялись, выстраивались и снова путались. Все замолчали, восторженно глядя на музыкантов.
Ожогин жалко улыбнулся, поняв, что представление происходит по его просьбе. Гипнотизируют. Спасибо. А он-то, дурак, растерялся. Ему-то, дураку, надо бы идти контракты смотреть. Надо бы с отчетами разбираться. А он вздумал в волшебство лезть. Он положил волшебный пиджак на кресло, взял бокал шампанского, пригубил — ну вот, уже теплое, — поставил на стол. Толпа переместилась к музыкантам, и на этой стороне веранды осталась только Ленни, по-прежнему глядящая на него. Он развел перед ней руками — дескать, вот так — и спустился по ступенькам в сад. Виолончель играла больно-больно, еще горше, чем было у него на душе. Ленни шла за ним, как загипнотизированная. И когда листва магнолий скрыла их от гостей, она погладила ладошкой его широкую спину. Он вздрогнул, но не повернулся. Она прислонилась к нему, прижалась щекой и вспомнила вчерашний сон: она знала, что он тоже боялся поворачиваться. Она просунула руки — так смешно, почти вокруг пояса, — обняла его и поцеловала спину сквозь сорочку.
— Ленни, —
— Но он преуспел, — шепнула она.
Ожогин поднес ее руку к губам, будто закрывая себе рот, не давая говорить, но продолжал:
— Ленни, я люблю вас. Ваши летящие кудряшки. Ваши пальцы, рисующие в воздухе что-то невидимое. Ваши солнечные глаза и косточки, которые торчат сквозь одежду. Ну что делать, скажите? Вы ведь как… как мозаика… то распадаетесь на тысячи хрустальных кубиков, все сверкает, и я ничего не могу понять, то они снова соединяются, и вы уже немножко другая, знакомая, но немножко другая… И жди, что мозаика снова рассыплется на кусочки, и ветер унесет их, и где, когда они снова превратятся в Ленни? Иногда мне кажется, что я не вижу и половины тех кусочков, из которых вы состоите. Я не пойму, какая вы на самом деле… — Он целовал ее руки, а она гладила пальцами его лицо, глаза, волосы. Они все еще боялись посмотреть друг на друга. — Я люблю вас, — все повторял Ожогин.
А она с каждым словом прижималась к нему все сильней. И вдруг — проскользнула у него под рукой и будто вспорхнула, чтобы дотянуться до его лица и поцеловать. Немного левитации — и вот она пропала в поцелуе без начала и конца, как полет во сне. Он подхватил ее и теперь держал на руках, и оба не могли остановиться. Их поцелуй плыл над листьями магнолий, над разноцветными лампочками, над трепещущим белым экраном, на котором появлялись и исчезали тени — танцующей пары, смычка, летающего над грифом виолончели, и даже стайки неуемных светлячков.
Едва не задохнулись.
— Видите, все-таки загипнотизировали, — пробормотала Ленни, чуть-чуть улыбаясь. И немножко настороженно вгляделась в лицо Ожогина. Он обнял ее и прислонил ее кудрявую голову к своей груди, опасаясь, что стоит отвести руку, и она отдалится, улетит. И тут же прижал к себе все ее хрупкое, на удивление податливое, мягкое, гуттаперчевое тело, прильнувшее к нему. Будто она уже вошла в него, в его плоть, закуталась в перине и блаженно сопит на его груди, но не снаружи, а где-то внутри него. Разве позволительно знать, что может быть так хорошо? Сейчас они потеряют сознание. Упадут в траву. Но ее может уколоть розовый куст, укусить муравей! Ожогин стоял с Ленни на руках и теперь уж совершенно не знал, что делать дальше.
Около его уха прозвенел ее голос:
— Думаю, надо вернуться к гостям.
— Невозможно, невозможно, невозможно…
Киномеханик так и не выключил кинопроектор, и луч его продолжал освещать колышущийся на ветру экран. Таково было указание господина Ожогина — пусть в конце вечера, когда повиснет на ветке чья-то шляпа, разом шагнет в пропасть со стола дюжина вытянутых бокалов и никто не услышит, как они разобьются, официант не преминет попробовать пирог с креветочным паштетом, пристроившись в неосвещенном конце стола, поедет по кругу шипящий финал пластинки — пусть в этот усталый час на экране начнется спектакль теней. На него, наверное, мало кто обратит внимание, но все-таки…