Продолжая путь
Шрифт:
Я постоял в большой комнате, стараясь унять дрожь: мне казалось, что меня слышно сквозь стены, сквозь пол и потолок. Понимая, что теряю время, я сел в кресло возле журнального столика, раскрыл один из журналов, прочитал абзац из заметки про самодеятельного художника и застыл в неподвижности: мне послышались шаги за спиной. Я прочитал еще один абзац и не торопясь обернулся. Там никого не было. Тогда я со свистом вздохнул, встал и направился к стенке.
Я выдвигал ящички, но в них лежали вилки, ножи, фотографии в черных пакетах, старые письма, перевязанные тесемочкой,
В комнате девушки царил беспорядок. Из шкафа, прищемленный дверьми, торчал рукав свитера, постель была скатана к стене и накрыта ковром, на столе, прижатый двумя стопками книг, лежал лист ватмана с незаконченным чертежом и сверкающей черной кляксой. Какая-то вялость, почти что оцепененье вновь настигли меня: я сел на край диванчика, обхватил голову руками и уставился в пол, давно нуждавшийся в цикловке и покрытии свежим лаком. Пионеры пели.
Наверное, просидел я так довольно долго, а когда услышал поворот ключа в замке, то ничуть не испугался: мне вдруг стало обидно, что вот, арестуют, а в третьей комнате, до которой я так и не добрался, наверняка стоит платяной шкаф и в нем, под постельным бельем, запрятана заветная шкатулка с побрякушками директорской жены и плотной пачкой сторублевок. «Будь что будет, — решил я, подходя к двери, — будь что будет».
В прихожей кто-то раздевался. Со стуком упал сапог — после глухого стука прошелестело голенище, — вжикнула молния, упал второй. Щелкнул выключатель, кто-то прошел в туалет и закрылся изнутри. На цыпочках я выбрался в прихожую. Пальцы соскользнули с собачки замка, а когда замок поддался, и дверь распахнулась, я услышал чей-то испуганный голос: «Кто здесь?», выскочил на лестничную клетку и бросился вниз, перепрыгивая через ступени.
XIX
На улице было мутно. Словно отделенные от меня толстыми стеклами, мимо прошли две перекошенные под тяжестью портфелей девочки. Я закурил, с удовольствием затянулся…
К остановке чуть боком подошел автобус, ударился задним колесом об обросший грязным льдом бордюрный камень, открыл двери, закрыл и уехал. Оставляя большие, чуть смазанные следы, прошел гаишник в валенках и тулупе с поднятым воротником, с жезлом под мышкой, с синим пластиковым свистком в углу рта. Напротив, на здании без вывески, электронные часы попеременно показывали температуру и время: по градуснику было холодно. Подошел еще один автобус, и из него, пятясь и отступаясь, вылез человек с двумя пушистыми елками.
Я выгреб мелочь из кармана, нашел двушку, поискал автомат. К телефону, как я и думал, подошла она.
— Алло! — сказала она нетерпеливо. — Алло!
Я подышал в трубку.
— Дурак! — сказала она и хмыкнула. — Дурак ты, Лешка!
Я повесил трубку. Во мне шевельнулось нечто похожее на ревнось, чему я удивился и, одновременно обрадовался. Ноги сами собой вывели меня из будки и потащили к девушкиному дому, но не по прямой, а по широкой дуге, постепенно скручивающейся
— Папа? — раздался ее голос из-за двери.
Я подставил лицо под глазок, и она открыла.
— Здравствуй, — сказал я, глядя в пол прихожей, уже за порогом ее двери, потом поднял взгляд и не узнал ее: она, пусть в домашней цветастой юбке и в полинялой рубашке, была дневная, только что умытая, без косметики, волосы были прямыми, без завитков и куделечков, спокойно смотрела на меня, губы были чуть припухшими, веки — чуть покрасневшими, а глаза, оказывается, были зеленые.
— Ты? Здорово!.. Откуда? Нас тут грабили… Или мне показалось… Заходи!.. — она взяла меня за рукав, втянула в квартиру.
— Здравствуй, — повторил я, останавливаясь возле вешалки, — что, должен приехать папа?
— Нет, — она рассмеялась, — он сказал, чтобы я не морочила ему голову и ехала в институт. А я только что оттуда! Проходи, проходи… Представляешь…
Она опустила голову, наверное, ища для меня тапочки, и замерла. Я тоже посмотрел и увидел на застилавшей прихожую ковровой дорожке свой одинокий, уже высохший: лед. Она перевела взгляд с него на мои снегоходы.
— Твой? — спросила она, указывая строгим пальчиком на след. — Ты был здесь? Да? Был? Ну-ка, наступи… Был? Здорово!..
— Ну, был, — сказал я, пожал плечами, — ты же посеяла ключи в моей машине…
— Положим, не в твоей, — она наставила пальчик на меня, — но все равно здорово! А я подумала, что это Колькин…
Я снял куртку, повесил ее на вешалку.
— Колька — это твой брат?
— Дядя, — она кинула мне тапочки.
Она провела меня на кухню, посадила на табуретку в уголке. Кухня была под стать всей квартире.
— Мой папа сказал, что ты рвач, темная личность, и еще папочка сказал, чтобы я с тобой ни под каким видом не встречалась…
Я искренне обиделся:
— Сам он рвач.
— Мой папочка? — она звонко рассмеялась. — Он не рвач, он — рвачище!
— Рвачище — это как? — спросил я.
— По определению, по должности, — она пожала плечами, — наконец — по сути…
— Отцы и дети. Понятно, — мне стало весело.
— Что тебе понятно? — она вышла в прихожую, вернулась с моей пачкой, отдала ее мне, чиркнула спичкой, подставила пепельницу. Прикуривая, я посмотрел на нее снизу вверх и не ответил: я ждал еще одного вопроса, другого вопроса, и она спросила:
— А что же ты здесь делал?
— Как — что? Обижаешь? Деньги искал. Золото, бриллианты…
— Ага! — она поняла, что я говорю правду. — Нашел?
— Нет… Не успел… Ты же меня спугнула…
У нее было совершенно потерянное лицо, ее руки безостановочно открывали и закрывали спичечный коробок: она поняла, что не вписывается. Мне стало стыдно за свое длинное ругательство: я отвел взгляд.
— Ну — и? — спросил я.
— Показать, где они лежат?..
— Нет, не надо… — тут мне стало ясно, что я не вписываюсь тоже. Никуда не вписываюсь.