Проект «Анджела»
Шрифт:
Мэри постояла у окна, слившегося со стеной, чтобы восстановить в памяти обстановку комнаты, которую успела зацепить взглядом. Комнатка была очень маленькая, вытянутая в прямоугольник. Большую часть занимала кровать, расположенная у стены слева от входа. У противоположной стены стояла длинная трехэтажная тумба, то ли состаренная специально, то ли сильно потрепанная на самом деле. Рядом с тумбой располагалось большое цветастое кресло в стиле прованс, слева от него был вход в крошечную ванную комнату с душевой кабиной. На тумбе ждали воды или чего-то покрепче два стакана, на полу лежал истершийся ковер бордового цвета. Мэри закрыла глаза, так как в полной темноте зрение ей было не нужно, и прислушалась. Тишина.
Отель
Мэри на ощупь, короткими шажками дошла до кровати и села. Она сняла перчатки и отложила подальше от себя, стараясь сделать это тихо и аккуратно. Затем развязала пояс пухового пальто, расстегнула пуговицы одну за другой, сняла его и положила на край кровати рядом с перчатками. Медленно расстегнула один сапог, потом другой, сняла их и приставила к стене. Мэри не могла объяснить себе, почему ей хочется двигаться осторожно, она как будто боялась спугнуть что-то неуловимое, фоном повисшее в этой комнате, любое резкое движение могло расстроить эту почти сложившуюся и оживающую соразмерность, она даже дышать старалась в унисон окружающей ее гармонии тишины и темноты. Без верхней одежды дышать стало легче. Мэри уперла взгляд туда, где при свете должна быть противоположная стена с тумбой и креслом. Она попыталась понять, что чувствует в данный момент, но опять не удалось, и она дала себе задачу попроще – вспомнить, что происходило совсем недавно. С тех пор, как она стала пить таблетки, чтобы изменить свое поведение, запоминать прошедшее было все сложнее. Лучше всего Мэри помнила себя, потому что видела себя сейчас со стороны, сидящую на кровати в темноте и тишине в комнате отеля без названия.
Ее изящные руки с длинными пальцами лежали на коленях. Она была одета в темно-синий мужского кроя пиджак, который сидел мешковато, отчего и без того узкие запястья, выглядывавшие из рукавов, выглядели неестественно тонкими. Колени остро торчали из-под скромной юбки, какую могла бы носить работница библиотеки неопределенного возраста, ноги в черных колготках, освобожденные от каблуков, отдыхали на мягком ковре. Она сидела согнувшись, как бабка, не имея опоры для позвоночника и не думая о том, что надо держать спину прямо, но даже в такой позе в ее облике сквозила аристократичность, не совсем русская, не дородная красота, не изможденная, здоровая стройность. Ее конечности были чуть длиннее, чем нужно для верных пропорций тела; плечи, локти и колени чуть более заточены, щиколотки чересчур тонки. Но она совсем не выглядела субтильной из-за правильной тяжести в груди и бедрах, и румянца на ровном, гладком, отсылающем к извечной небесной славянской красоте лице.
Русые, с пепельным оттенком волосы Мэри были собраны на макушке в тугой пучок, закрепленный шпильками, и, вернувшись на долю секунды в сознание, Мэри почувствовала боль от
Внезапно она ощутила какой-то странный, солоноватый вкус во рту. Молнией пришло озарение: она уже была в этой комнате. Кажется, именно за эту тумбу она цеплялась руками, когда что-то мощное и горячее вместе с одеждой рвало кожу и волосы, пачкало все вокруг слюной и слизью, размазывало косметику на лице, натирало между ног мозоли. Но остановиться нельзя ни за что, иначе лопнет голова, или чудовище вгрызется ей в шею и успокоится только от струи крови, бьющей из сонной артерии. Мэри вскочила, побежала вперед в темноте и напоролась на ту самую злосчастную тумбочку. Она начала ее обнюхивать, как животное, а вдруг? А вдруг что-то осталось, высохший белый след, или длинный серый волос, или призрак висевшего здесь звериного возбуждения, осязаемого, как хлебный мякиш, хоть что-то, что позволит ей зацепиться, размотать воспоминание и найти его источник. Она ударилась больно, но не замечала боли, всеми силами стараясь запомнить, что это такое – наполняться сущностью и знать, что все предопределено. И уловила запах – резкий, знакомый, ни на что не похожий запах жидкости, бьющей из женщины, когда она кончает. Мэри прижалась к тумбе, запрокинула голову, но запах исчезал, рассеивался; ей хотелось кричать «нет, нет, не уходи», потому что она почти физически ощутила тепло и силу рук, оставляющих синяки, и горячий ручей, бегущий вниз по бедрам. И все закончилось, она так и не увидела лицо человека, который был с ней в темной комнате, и не вспомнила, когда именно это было и сколько раз. Мэри давно научилась не плакать, когда видения уходили, и она осознавала, что опять погружается в пустоту этого мира, в его беспредметность, а главное в абсолютную безучастность, которая была обычной ее реакцией на окружающее. Но в этот раз она не сдержалась, и слезы полились сами собой. Слишком близко было это тепло и так реальна морока, на которую ее тело отозвалось дрожью и сбитым дыханием, и тем обиднее было не удержать видение, потому что так трахаться можно только по любви.
Мэри посмотрела на себя в зеркало, улавливая в новых чертах лица прежние линии. Ее лицо изменилось, нос стал тоньше, а скулы выше. «Я похожа на одну из перекроенных кукол», – с отвращением подумала она. Мэри всмотрелась в свои глаза, она любила их глубокий зеленый цвет, но теперь с помощью контактных линз они стали карими. В зеркале отражалась не она, а какая-то чужая женщина, пожалуй, даже слишком красивая, почти идеальная, но не живая, с застывшим лицом и неодушевленным взглядом. Мэри вспомнила свою любимую детскую фотографию: она сидит за школьной партой, в белом, сильно накрахмаленном фартуке поверх шерстяного черного платья, с огромными сложносочиненными бантами в заплетенных бабушкой вокруг головы косах и радостно улыбается. У нее счастливое невинное личико, живое, веселое, человеческое, ямочки на щеках, на парте цветы, все ее любят, и ничто не предвещает ужасов взрослой жизни.
Конец ознакомительного фрагмента.