Профессорская дочка

Колина Елена

Утром Илье кто-то позвонил. «Или эксклюзивный договор, или картины, и чтобы тихо сидел» – вот что сказал этот кто-то.

– Я и так тихо, – тихо прошептал Илья в трубку, тихо сполз со стула и отказался выходить на улицу. Лег на диванчик лицом к стене, закрылся пледом.

Крамской или Илья? Саврасов или Илья? Ге или Илья? Прадедушка Кустодиева, то есть мой, не обсуждается.

Убедила Илью, что у нас есть единственный выход – продать Крамского. Что эксклюзивный договор с Оксаной означает для него пусть

не конец творческой жизни, но почти. Что она будет обедать с клиентами и ночевать в отелях на его труд, на его творчество! А я ни за что не могу этого допустить, просто из принципа!

Я представила, что я как проклятая все пишу и пишу «Варенье», а Оксана обедает и ночует на мои гонорары, и – нет! Волк должен быть наказан – мы отдадим ей деньги, и заберем картины, и поедем на передвижную выставку в Германию, то есть Илья поедет.

– Машка, тебе правда не очень жалко? – спросил Илья из-под пледа.

– Мне?.. – ответила я. – Э-э… нет, не особенно…

Мне очень жалко. Очень-очень жалко, так жалко, что и сказать не могу. Ведь коричневый Крамской всегда был тут, в прихожей… А что скажет папа? Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей. Думаю, на Крамского это распространяется.

– Э-э… нет, не особенно, папа говорит про него «мазня».

Мы сняли Крамского со стены, и Илья повесил на его место свою картину – инсталляцию с фарфоровой чашкой «Привет из Чикаго», она не ездила на выставку, потому что кусочек все же отбился. Осталось «привет из Чик».

– Подарок тебе, – сказал Илья, довольно оглядывая инсталляцию.

Ну вот… Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском.

Я на старом месте, дома, одна.

Илья ушел договариваться с Оксаной – хотел показать ей квитанцию из салона, – а я весь вечер плакала.

Стыдно. Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей.

Все равно плакала.

Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском, а я дома, одна. Стыдно, что плачу, что я люблю Крамского больше Ильи?

Воскресенье

Утром пришла Ада. Сразу же заметила инсталляцию в прихожей.

– Где Шишкин? – строго спросила Ада.

– Шишкин? – трусливо сказала я. – А… не знаю. Илья снял посмотреть и куда-то засунул.

Пусть Илья сам отвечает за свои поступки перед Ад ой, почему все время я?..

– Куда засунул, в жопу? – подозрительно сказала Ада. – Шишкин где, я тебя спрашиваю?! Кто Шишкина с..л?

Пришлось объяснить все – решается Илюшина судьба, и так далее.

– Ха, – грозно сказала Ада, – ха-ха. Вот люди!.. Это же не люди, а х… на блюде!

– А она не отдает картины, а он тогда отдает половину денег, – бессвязно объяснила я.

– Вчера он последний х… без соли дожевывал, а сегодня ему половины денег жалко! Шишкина – в комиссионку?!.. Хочет на чужом х…е в рай въехать! Х…Й ему, а не Шишкин!

Я совсем не знала, как успокоить разбушевавшуюся

Аду, и тихо сказала:

– Ада, мы же договорились, это нехорошее слово…

– Очень хорошее, самое лучшее, – мечтательно сказала Ада и ушла не попрощавшись. Спустя минуту вернулась. – Я сначала с ней разберусь, чисто конкретно разберусь, – пообещала Ада, не заходя в квартиру, – а потом с тобой, лохушка хренова.

Ада еще никогда меня так не называла, немного обидно.

Вечером коричневый Крамской висел на месте. Я не верила, подходила к нему сто раз за вечер, гладила раму.

Илья поглаживал почтовые квитанции – он уже отправил свои картины в специальных ящиках в Германию – и кокетничал с Адой.

Звонок. Вадим. Что делать? Я его больше не люблю.

– Маша, почему у Вас такое надутое лицо? – спросил Вадим. – И почему Вы не предлагаете мне кофе?

– Лицо? Нормальное лицо, лицо как лицо… – пробормотала я. – Просто мне пора уходить и вообще…

Я не знаю, я его больше не люблю?

Вадим прислушался к голосам на кухне, пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, и тут я не выдержала и крикнула:

– Вы же просто случайно, да? Вы просто не понимали, да? Просто не подумали?

– Что – случайно? – холодно спросил Вадим. – Не понимаю, в чем дело.

Я знаю, я его люблю, люблю!

– Но ведь Вы… у Вас с ней роман, а Вы! Как Вы можете позволять своим приятелям-журналистам смеяться над любимой женщиной?

– Маша, это пресса, – невиновато сказал Вадим. – Тем более Оксана вовсе не моя любимая женщина.

Я думала, а вдруг он скажет: «У меня нет любимой женщины», – но он ничего такого не сказал… Ладно, хорошо. Нужно уметь прощать, и я умею. Особенно легко простить обиду, нанесенную другому человеку. А кто его любимая женщина, не мое дело.

– А кто? – спросила я. – Я имею в виду, Оксана очень симпатичная… и картины вернула.

– Маша, я больше не буду, – улыбнулся Вадим.

Сказал, что готов пообещать все, что угодно, – больше не будет ходить на презентации, больше не будет дружить с журналистами. И голос у него был какой-то… очень настоящий.

И я почувствовала себя ужасно неловко, как будто сижу на дереве и сверху взираю на всех и говорю – это вы нехорошо поступили… А он просто случайно… Просто не понимал, просто не подумал. А на самом деле он очень благородный человек.

***

– Я первый хотел взломать галерею и унести картины, – напомнил Димочка.

– Ха, – дожевывая торт, невнятно сказала Ада, – ха-ха.

– Ну все-таки как, как вы это сделали? – завистливо спрашивал Димочка.

Вадим усмехался, молчал, с уважением поглядывал на Аду. Ада учила Димочку жизни, при нашем почтительном молчании ела шоколадный торт и была героем дня.

А произошло вот что. Через десять минут после Адиного ухода ее служба безопасности – майор в отставке – донесла Аде все про бывшего мужа Оксаны.