Программист для преисподней
Шрифт:
Песня получилась. Она была в меру лирическая, чуточку философская, как всегда у Совина, и без конкретной привязки к трагическому событию вчерашнего дня. Но, зная всю историю, можно было понять, кому она посвящена.
– По-моему, получилось, как ты считаешь?
– Ага. И назовем мы ее «Звезда альпиниста». Так?
– Так-то оно так, – сказал Совин. – Я о другом подумал. Когда ты ее петь собираешься? Сегодня?
– Нет, ни в коем случае. Все слишком узнаваемо, а его ведь даже и не похоронили еще.
– Вот и я об этом. Давай просто покажем ее своим и оставим отлежаться. Споем в других местах, а потом, когда убедимся, что получилось, можно будет спеть
– Согласен. Ты прав, как всегда.
– Конечно, прав. – Совин схватил в охапку Каценовича и приподнял его: – Все, пошли спать.
По дороге в лагерь они опять наткнулись на Олежека. Тот, по-видимому, успел еще не раз воспользоваться своим пресловутым стаканом, но не был пьян по-настоящему, а находился в сильнейшей эмоциональной прострации:
– Я вижу, вы что-то написали, признавайтесь!
– А что, вот и первый критик, давай покажем?..
Они уселись друг напротив друга, расчехлили гитары и начали петь. В предрассветном тумане голоса звучали чуть приглушенно, как будто боялись потревожить спящие горы. Интересно, каково это – спеть новую, только что написанную песню, ранним утром в горах, едва нарушая предрассветную тишину? Наверное, это ощущение стоит того, чтобы продрогнуть за всю ночь на склоне с гитарой и блокнотом, и с неизменной сигаретой, прикуренной от бычка предыдущей.
– Ай молодцы! – закричал возбужденный Олежек. – И как вовремя, к месту, как же я упустил, ну не об этом речь. Значит, прямо сейчас идем в оргкомитет. Этой песней мы втроем открываем фестиваль. Нет, ну здорово, это же первая премия, это же Гран-при! Так, давайте сюда текст, надо кое-что подчистить, и вперед.
С этими словами Олежек буквально вырвал у Совина блокнот и начал лихорадочно переписывать слова, приговаривая:
– Вот ведь, есть умные люди, подсуетились, вовремя песенку на горячее написали, а я, дурак, чуть не проморгал, все водку жрал. Ну, ничего, сейчас мы это дело поправим… Только вы, ребята, что-то все тут очень мягко сделали. Надо бы добавить гражданственности, что ли, и послезливее надо. Это ж такое дело, всей Горой переживать будем, – продолжал Олежек, переписывая стихи.
– Да остановись же ты!.. – Каценович, наконец, смог вклиниться в Олежекин монолог. – Видишь ли, мы не собираемся ее петь сегодня.
– Как «не собираемся», а для чего писали? Всю ночь на холоде просидели, такую тему нашли, и петь не будете?! Да кому она завтра будет нужна?! Не морочьте голову, все равно не поверю.
– Правда, Олежек, не будем мы ее сегодня петь, – подтвердил Совин.
Олежек озадаченно посмотрел на Совина. Потом быстро заговорил:
– А, понял… Без меня хотите выступить? Пожалуйста, я не напрашиваюсь. Только когда вы вдвоем на сцену выпретесь, то сами знаете, там от хохота ничего слышно не будет. Тоже мне, Тарапунька и Штепсель.
– Да не в этом дело, Олежек, – Совин попытался объяснить свою точку зрения. – Ты пойми, у людей горе, ты ведь сам Хабибулина знал. Так зачем сейчас, по живому, терзать близких? Пройдет время, уляжется боль, и будем петь эту песню. Тогда она всем понадобится, чтобы память осталась. А писали ее сейчас, потому что именно сейчас, когда болит, и надо писать. Писать, Олежек, но не петь.
– Темните вы что-то, не пойму я вас, – пробормотал Олежек. Потом, решившись, сказал: – Так вы точно не будете ее петь? Ну, и правильно, конечно же, правильно, – и быстро ушел, как будто почувствовал, что где-то опять наливают…
Утром Каценович пришел на Гору одним из первых. За всеми организационными
Гора заполнялась зрителями. Одни, как и Каценович, раскладывали спальники, другие – счастливые обладатели надувных резиновых матрасов, – с натугой надували их слабенькими насосами. Многие обходились листами целлофана. Для самых непоседливых существовал привязанный к попе кусок пенопласта. Приспособление давало возможность переходить с места на место, мгновенно усесться на приглянувшейся кочке, и не занимало руки при переноске.
Между тем, возле сцены собрались участники конкурсного концерта. Расселись на стульях за единственным на много километров вокруг письменным столом члены жюри. Председатель оргкомитета поднялся на сцену и объявил официальное открытие фестиваля.
– Дорогие друзья, – раздался голос председателя жюри, – Все мы помним о трагическом происшествии, когда погиб мастер спорта, судья республиканской категории Хабибулин. Олег Николаев, в память об этом событии, написал песню. Песня называется «Звезда альпиниста», и посвящается погибшему альпинисту Хабибулину. Мы решили, что сегодняшний конкурсный концерт будет открыт именно этой песней.
На сцену вышел Олежек. Непонятно как он умудрился, но, как и всегда на сцене, он был гладко выбрит, подтянут и аккуратен. Он даже наложил небольшой сценический грим и подвел глаза. Он запел. Его песня не была прямым плагиатом с Совинского варианта. Да и от музыки Каценовича там мало что осталось. Но все равно это была та же «Звезда», только переделанная в расчете на сиюминутный успех. Все строилось на том, чтобы вызвать реакцию людей, которые только что пережили это горе. Все было предельно конкретно. Искусством, творчеством здесь не пахло: это была работа в духе передовицы местной газеты. Такие произведения пишутся для разового исполнения на конкурсе, чтобы получить приз. Жюри не могло просто так отмахнуться от грамотно написанной песни на актуальную тему. Кроме того, в состав жюри обязательно входил представитель обкома комсомола, который оценивал песни исключительно в соответствии с текущим моментом. Поэтому все лишнее в таких песнях выбрасывалось. Потом их забывали, а порой и стыдились. К такому трюку прибегали не многие – фестивальные пряники не так привлекательны, чтобы потом из-за них терять репутацию. Но сейчас Олег на это пошел.
Неожиданно его выступление было прервано. Совин, как всегда находившийся в гуще событий, взобрался на сцену и отобрал гитару у Олежека. Он схватил его за грудь и начал трясти. Ветер доносил в микрофон обрывки фраз: «стервятник… я же объяснял… как ты посмел именно сегодня?..».
Ситуация становилась все более неприглядной, когда Каценович потряс головой, и туман перед глазами рассеялся. Олежек, как ни в чем не бывало, продолжал петь их изуродованную «Звезду». Совина на сцене не было, он никуда не вылезал, а сидел рядом с Каценовичем. Только вот разве что слова про стервятника он, действительно, говорил. Тихо так говорил, чтобы слышали только они вдвоем. Ошеломленный Каценович повернулся к Совину: