Программист
Шрифт:
Я помнил. Я повесил трубку, попрощался с Комоловым и вышел на улицу.
Если идешь в караул, значит, исчезаешь для всего внешнего мира. Почти для всего. Исключение составляют два маленьких островка — твой пост и караулка, помещение, где часовой после двух часов на посту проводит два часа так называемой бодрствующей смены и два часа сна. Ходить в караул — это тяжелая, да, надо так прямо и сказать, просто тяжелая работа. И обычное солдатское трехразовое питание никак не может быть лишним в этих условиях.
Но своим ходом это самое трехразовое питание никогда к тебе не придет: ни на пост, ни в караулку. И не принесет его никто, потому как некому. Официантов в армии не держат. Все обслуживание в карауле, впрочем, как и в любом другом наряде, осуществляется силами самого наряда.
В
Иногда так примеривало, что казалось — черт с ней с едой, пропади она пропадом, лишь бы не вставать с топчана на полчаса раньше положенного. Но не так думали остальные. И потом приказ есть приказ.
Ну ладно, если соблюдается равномерность и справедливость. Если, допустим, завтрак принес один, а обед — другой. Или в сегодняшнем карауле принес обед ты, а послезавтра (через день — на ремень) я. Тогда все бы это было еще ничего.
Но «старички» (солдаты третьего года службы, или, на нашем жаргоне, — дембеля) и не помышляли ни о какой равномерности или справедливости. Вернее, они эту самую равномерность понимали по-своему: срок, который ты уже отслужил, обратно пропорционален твоим обязанностям. Оно, положим, и для старичка приказ есть приказ, но как же трудно бывало добиться от него исполнения этого приказа. Иной маститый дембель воспринимал приказ идти эа едой чуть ли не как потрясение основ. А если рядом на топчане отдыхал в это время «салажонок» (солдат первого года службы), то уж во взгляде старичка на сержанта отдавшего приказ, сквозило самое искреннее (ручаюсь, что и неподдельно-искреннее) недоумение. Он просто считал, что ослышался. Растолковать такому фельдрядовому, что речь идет именно о нем, было решительно невозможно или, во всяком случае, требовало затраты недюжинной энергии и максимального напряжения голосовых связок.
Говорят, что служба в армии закаляет характер, испытанием является нелегким, ну и т д. Верно это все, но не там иногда видят и закаливания и испытания. Конечно, и, выскакивая из казарм в темноту зимнего утра на построение, не таким уж молодцом себя чувствуешь, и мыть сутки напролет жирные бачки с налипшими макаронами и капустой — занятие не слишком воодушевляющее и, пробежав вместе с другими кросс с полной выкладкой, а то еще и в противогазе, хочется вовсе не идти обратно на сборный пункт, чеканя шаг под строевую песню, а лечь на землю и долго лежать, но двигаясь.
Все здесь правильно, но не это самое главное. Тяжело конечно, бежать, но ведь… вместе бежишь. Вместе со всеми. И всем так же тяжело. Смотришь по сторонам и видишь, что многим еще и тяжелее тебя. И действительно появляется что-то спортивное, охотничье, что-то хемингуэевское: «Ага, не самый, все-таки, слабый. А вон уже и сам сержант, который заводил всех и жару поддавал вначале, вон он уже и сам какой-то квелый. Значит, не одному тебе сапоги, как гири, н скатка бредовым обручем… Значит, оно и действительно несладко. Ну так посмотрим, может, мы еще и получше выдюжим». Здесь карты сданы некрапленые, н все на миру, где, как известно, и смерть красна. Здесь терпеть легко н надрываться необидно.
Но есть и иная, обширнейшая сфера солдатской жизни. Сфера внеуставного, внутреннего, неизбежного установления ранговых различий и влияния в коллективе казармы. Тут совсем
Вот в этой-то сфере, составляющей невидимый, ко наиглавнейший нерв, и происходит все это закаливания н испытания, которыми известна действительная служба.
И вот здесь-то я и спасовал. Не во всем, но… во многом. В карауле я, как самый безответный размазия-салажонок, ходил за едой в очередь и вне очереди. Это не значит, что меня гоняли в хвост и в гриву — другими достоинствами я кое-какой пиетет у сержантского состава роты заимел. Но если приказывали, я выполнял. Хотя и сержант и я прекрасно знали, что очередь не за мной, а а тот чья очередь, — вот он, тут же…
А Витя никогда и никому спуску не давал. Просто встал на такую линию и гнул ее неуклонно. Если считал, что очередь не его, прямо об этом говорил, на повторный и повторно-повторный приказы вступал в дискуссию, на сакраментальный вопрос «А кто же?» прямо указывал на самых маститых «старичков». Словом, и сам вел себя как дембель, за исключением того, что искал не преимущества, а всего лишь равенства. (Надо сказать, что и из «старичков» многие останавливались на равенстве. Но даже и эти, не настаивающие на преимуществе, были, кажется, в глубине души вполне уверены в своем праве на него.)
А я под свою безропотность и теорию сочинил. Так Лаврентьеву и излагал: «Я, — говорю, — начинаю спорить, только если уверен, что буду стоять до конца. А здесь что? Ну отказался я раз, отказался два, а сержант в третий раз приказывает. Так что здесь с самого начала ясно, что в конце концов придется уступить, даже если приказание несправедливо; формально, исходя из формальных и тобою принятых правил, ты должен подчиниться, и к чему тогда сыр-бор затевать? Ну один раз отспоришь, а три раза не отспоришь. Я, может, пoсле увольнения этого сержанта в упор видеть не буду, но вдесь он имеет право приказывать, а у меня нет права не подчиняться. А спорить — значит вступать с ним не в уставные, а уже в личностные отношения. А мне это ни к чему. Мне легче десять обедов привести».
И так далее, и так далее, и так далее. Эту свою теорию я мог развивать и варьировать до бесконечности. Что благороднее подчиняться (пока ты поставлен в положение, когда обязан это делать) и что позиция Лаврентьева, мелочная и т. д. Тем более, что сам Витя не сразу нащупал мое слабое место. Вернее, про себя он его сразу угадал, но прежде чем это сложилось в слова, прошел не один месяц наших споров в караулке.
Но все-таки он сформулировал и выразил, и я согласился (как бы вскользь, не фиксируя, но все-таки…). Да уже это и очевидно стало, и нельзя было не согласиться. Уже как дважды два, рассказал мне Лаврентьев, и показала вся моя (идущая уже к концу) служба, что теория моя — отговорка. Ловкая, оснащенная силлогизмами и вроде бы стройностью, а отговорка. Ослушаться приказа (в том числе и приказа сержанта), разумеется, невозможно. Формально. Но в реальной жизни это случалось, и нередко. Даже при самой идеальной дисциплине человеческий коллектив (рота, например) всегда остается человеческим коллективом и в механизм никогда превратиться не может.
Офицеры и сержанты не роботы, а люди. И их энергия, направленная на нас, рядовой состав, далеко не беспредельна. Но армейская жизнь предельно четка. Так, наверное, на заре у человечества не могло возникнуть вопроса: идти или не идти на охоту. Есть наряд — надо в него сходить. Есть казарма — надо ее вымыть. И паренек-«старичок» мог отказаться от своей доли работы только за счет другого. И играть роль этого другого было нелогично, и неоправданно, и неблагородно, и еще десять других «не».
Лаврентьев не играл эту роль. И дело было вовсе не в неподчинении приказу. Дело в том, что сержанты отлично разбирались, кто «безропотный», а кто «Лаврентьев», на ком они могут проехаться, чтобы не трогать дембелей, а на ком где сядешь, там и слезешь. Но чтобы тебя зачислили во вторую категорию, надо было не гнуться под тяжелыми, исподлобья, взглядами «старичков», надо было… «связываться».