Прогулка по Дальнему Востоку
Шрифт:
Перейдем теперь к Ту-Фу, современнику Ли-Таи-Пе и его другу, согласно преданию. То была личность совершенно иного порядка, отличавшаяся крайней сдержанностью. Подобно Овидию, Ту-Фу был изгнан приказом императора, по причинам весьма таинственного характера, и никогда не пытался испросить милости. Он умер в изгнании, неизменно отвечая, когда его спрашивали:
— Почему вы не поговорите с императором?
— Что я могу сказать ему еще? Я уже сказал ему однажды, что он неправ!
Вот его стихи:
Ручей кипит, убегая в даль. Свирепый ветер стонет в вершинах сосен и крысы, при нашем приближении, бегут
У князя, что правил здесь, были молодые, прекрасные женщины, — от них осталась горсточка пыли… У него были воины без числа и могучие кони, которых запрягал он в свою колесницу, — от всего осталось лишь это, — обломки, каменная лошадь без ног, без головы…
Глубокая печаль сжимает мое сердце. Я сажусь в густую траву…
Увы! по жизненному пути, которым суждено идти каждому, кто может шествовать долгое время?
Читайте дальше, — вот «Тристии», напоминающие «Тристии» Овидия:
Я был в фаворе когда-то, жил во дворце, богатом живописью. Передо мной курили благовония, и спал я на шелковых подушках…
Теперь, через амбразуры крепости, где мрачно перекликаются часовые, я созерцаю дикую растительность на скалах, освещенных луной, а ниже, в тени, что ложится от них, песчаные острова великой реки с уже поблекшим тростником.
(Вспомните Овидия в Констанце!)
Угрюмое спокойствие висит утром и вечером над печальной и пустынной землей. Я переменил сотню мест, но все они в тумане и мгле. Каждая ночь напоминает ту, что ей предшествовала.
На лодках те же рыбаки исполняют ту же работу… А вот ласточки, они собираются в стаи и улетают. Они счастливы, — они улетают!
Романтизм Запада не сказал больше. В произведениях лучших его представителей глубокая грусть не нашла себе белее сильного выражения, несмотря на то, что зачастую пускались в ход торжественно-мрачные слова…
Такова древняя китайская литература, — классическая и позднейшая.
Но довольно!
Многие годы я скитался по земле и не было людей и не было народа, которых я не полюбил бы. Почти у всех можно найти драгоценные качества рядом с простительными недостатками… Мне, например, очень нравились мусульманские народы, храбрые, прямодушные, терпимые, несмотря на установившуюся, абсолютно неверную репутацию обратного порядка. Я полюбил чернокожих, населяющих наши африканские колонии, которых беззастенчивая пропаганда выставляет свирепыми варварами, тогда как в действительности имеет место нечто противоположное, — добрые существа, нежные и наивные, и все это тем более, что они примитивны и не вышли из детства народов. Я полюбил многие племена Азии и Америки, потому что все они, или почти все, честны, гостеприимны и верны слову.
Но есть в мире народ, у которого я открыл прежде всего все основные добродетели, — глубокую честность, героическое терпение, — и добродетели, более редкие и исключительные: такое великолепное презрение к смерти, что нам, европейцам, никогда не понять его, неслыханное, философское спокойствие,
Да, я люблю китайский народ; но еще более чту его и восхищаюсь им, — как почитал бы древнего старца, сохранившего всю свежесть, всю энергию, всю восприимчивость, присоединив к ним мудрость многих тысячелетий.
Таков в действительности китайский народ, единственный среди других народов мира.
V Япония в древности
Я почти превратился в профессора, — предложив рассказать вам о древней Японии, я вынужден буду прочесть, по существу, целый курс истории этой страны. Постараюсь изложить этот курс как можно живее. Боюсь — увы! — что выполню задачу весьма посредственно…
Память сохранила мне одно воспоминание, — ребенком в доме моих родителей, на камине, я видел два горшочка прекрасного зеленого фарфора со множеством фигурок и еще два горшочка золотистого фарфора и тоже со множеством фигурок. Одни были китайские, а другие японские. Таково было мое первое знакомство с Китаем и Японией.
В моем детском представлении конец света был там, где находились три страны, — Китай, Кохинхина и Япония. Когда мой отец, бывавший там неоднократно, рассказывал мне о них, мне казалось, что передо мной раскрываются неведомые горизонты, что-то бесконечно далекое, бесконечно таинственное, непохожее на все то, что я знал, что знали мы, бедные, жалкие люди Европы; и все сильнее разгоралось во мне желание отправиться туда, как сделал когда-то мой отец.
Потом, когда я сделался уже большим мальчиком, — «большим» мальчиком лет пяти, — судьба переселила мою семью в портовый город, — в Марсель. Из Марселя в те времена как и теперь, отплывали почтовые пароходы за океан. И каждое первое воскресенье каждого месяца я неизменно отправлялся к десяти часам утра смотреть, как уходит из бассейна Жольет громадный белый или черный пароход с почтой на Дальний Восток.
Предварительно я забирался на него и осматривал от трюма до палубы; больше всего мне нравилась столовая, в которой столы были накрыты для первого завтрака пассажиров. Звонил колокол, я сбегал по трапу и со всех ног пускался на самый конец мола, к маяку, и смотрел, как скользил мимо быстроходный колосс, уходя все дальше и дальше. Как хотелось мне находиться на нем!.. С тех пор это случалось много раз…
Если Китай долгое время оставался для мира страной фарфора, лакированного дерева и слоновой кости, — то Япония, хотя и более удаленная, никогда не была столь загадочной, хотя бы потому, что она не столь почтенного возраста. О! Она моложе, неизмеримо моложе! Она почти современница Франции, или около того, — мы это сейчас установим!
Япония представляет архипелаг четырех островов, пространством равный архипелагу Великобритании. Эти острова Киу-Сиу (Kiou-Siou, — девять провинций), Сикок (Sikok — «четыре страны»), Ниппон, главный остров, и Иезо, наиболее северный и наименее интересный; суровый климат не позволил цивилизации утвердиться на нем достаточно прочно.
Когда-то эта страна была населена народом, исчезнувшим совершенно, и о котором мы ничего не знаем. Он оставил нам два-три памятника, весьма напоминающих старинные бретонские памятники, монументы Карнака и дольмены де-Лос-Мариа.