Прогулка по висячему мостику
Шрифт:
– Солнышко мое, свет Натальюшка, вот это вот – мой старый-престарый друг, гениальнейший художник Ирина Палладина. Пожалуйста, отдельный столик и полное изобилие. Впишешь на мой счет.
– Гена… – попыталась было возразить Ира.
– Будет качать права – не обращайте внимания. Да, Наташенька, еще, принеси, пожалуйста, меню – я сам сделаю заказ во избежание объявления гениальнейшим художником голодовки.
– Ген, ну зачем ты? Я и сама в состоянии оплатить свои расходы. Тем более, представляешь, какие здесь цены? –
– Ира, ты вообще представляешь, какие здесь цены?! Позволь мне получить удовольствие. В конце концов, я ведь тайно влюблен в тебя.
– Ген, насколько я в курсе, Лазурка дерет много, а платит мало.
– Ирчик! Ну скажи мне, родненькая, пожалуйста, когда я жил на деньги от выступлений, а?
«Солнышко, свет Натальюшка» принесла меню. Генка, ни о чем не спрашивая Иру, сделал заказ. Он хорошо помнил все ее гастрономические пристрастия. Ире иногда казалось, что он замечает абсолютно все и абсолютно все всегда помнит. Недаром она прозвала его «мастер на всю голову». Близилось время выхода на сцену, и Генка попросил «солнышко, свет Натальюшку» проводить Ирину к ее столику.
Генка подарил Ире сказочную ночь. Она давно так не расслаблялась. Он действительно абсолютно все замечал и абсолютно все запоминал. Запоминал не умом, а всем своим существом. Будучи невероятно общительным человеком, Геннадий вращался в самых различных кругах и, впитывая в себя все тонкости человеческой (и не только) сущности, затем мастерски выдавал на сцене всю соль извечного божественного фарса. Ира удивилась, встретив его на арене цирка, а теперь вообще не понимала, что он там забыл.
Время пролетело незаметно. На сцене продолжал скакать, заполнявший Генкины паузы на переодевания, кордебалет, а к ней подошла «солнышко, свет Натальюшка» и передала просьбу Геннадия зайти в гримерку.
Он ждал ее уже разгримированный и переодетый, бодрый и веселый, как будто изнуряющей ночи на сцене вовсе не было.
– Ирчик, скажи честно, если устала. Я отвезу тебя домой. А если нет – пошли бродить!
– Генка! Пошли бродить!
Они вышли из здания и спустились на пешеходку. Рассвет едва намечался. В звенящей предутренней тишине еле слышно шуршал галькой морской прибой.
– Искупаемся? – спросил Гена.
– Наш… – удивленно и радостно, громким шепотом подражая прибою, прошелестела Ира.
Они разделись полностью, благо время суток не вменяло в этикет обязательность плавок и купальника, и поплыли в прохладной воде.
– Ну вот, Ирина Борисовна, – начал Генка, когда они вновь оказались на пешеходке, – душеньку Вашу бесценную я, как истинный Баб Ёг, накормил, напоил, в море прополоскал, а вот теперь Вам, милая Вы моя, и ответ держать само времечко. А скажите-ка мне, разлюбезная, почему это я, бродя по свету по белому, ни разу не видал Ваших выставок-то, персональных-то,
– Не беру уж я давно краски всякие, да и кистью не вожу боле по холсту.
– Так почто ж тогда, распрекрасная, мужика-то ты свого ухайдокала? Ввергла в зависть-то его в чернушшую, в пьянку горькую, беспробудную.
– Да никуда я его не ввергала!
– Да знаю, знаю и в том не виню. Сам дурак! Ты мне лучше скажи: серьезно, что ли, не пишешь?
– Да. Серьезней некуда.
– И давно?
– Последнюю написала в ночь ухода. И всё.
– Во, дела! Знаешь, я, когда узнал, что ты все бросила и уехала, хотел найти тебя, и даже попытался поначалу, но потом понял – раз так сделала, значит, всерьез хочешь многое из своей жизни вычеркнуть.
– Знаешь, я действительно его безумно любила… И сейчас, до сих пор люблю, но не того, от которого ушла. Я не уловила момента, когда умер в нем тот, кого я по сей день люблю. Знаешь, очень страшно хоронить любимых, но еще страшней, когда его оболочка вроде как рядом, ты можешь ощущать ее тепло, целовать, обладать – а это не он. Он – умер. Знаешь, последнее время, ложась с ним в постель, я чувствовала омерзение измены, своей измены тому, кого люблю, с тем, кто до безобразности нагло занял место любимого.
– Ирчик… старые раны разбередил?
– Да нет… Шрам давно затянулся. Уже не больно.
– Чем сейчас занимаешься?
– Дизайном.
– А в какой сфере?
– Вообще, в основном занималась полиграфией, немного интерьерами и ландшафтом, а недавно сделала большой проект по мебели.
– Палладина, я тебя поздравляю! Из талантливого, даже гениального живописца, пусть в узких кругах, но достойно признанного, переквалифицироваться в рисовальщика визиток и чертежника табуреток! Потрясающая карьера!
– Генка! Не язви! Знаешь…
– Ирчик, не заводись! Я знаю – ты все способна превратить в шедевр. Только вот всегда нужно помнить, что талант, это не Дар Божий – это Крест. Громадный тяжелый Крест, который ты обязана нести всю жизнь, и нести правильно, иначе… Иначе все пойдет наперекосяк.
– Знаешь, Ген, по-моему, я правильно несу этот Крест. В моей жизни все здорово. Мне нравиться жить так, как я живу.
– А за последнее время с тобой ничего странного не происходило, а?
– Происходило, но…
– Ирка, спинным мозгом чувствую, за последние полгода-год не я первый тебе о твоем живописном прошлом напоминаю. Признайся – так?
– Признаюсь – так. Ты хоть о нем знаешь, а первый напомнивший понятия не имел вовсе.
– А вот это – как?
– Он, без задней мысли, ничего не подозревая, показал мне мою последнюю работу.
– И что?
– В смысле – что?
– Ирчик, так ведь это знак! Серьезный знак! Когда это случилось?
– Этой зимой.
– И ты до сих пор ничего не пишешь?