Прохладой дышит вечер
Шрифт:
— Крем, замешанный на вине! — сообщила она. Да, давненько я так обильно и вкусно не обедала. Эта Эмилия настоящая ведьма, надо же такое наготовить. Подобная трапеза уж точно отгоняет дух покойника. Одно вино чего стоит, никогда не забуду, хотя на мой вкус оно, пожалуй, слегка кисловато.
Хуго и Феликс хмелеют. Феликс все поднимает тост «за почившую собачку». «За нашего сенбернара!» — подхватывает Хуго и хихикает, как полный идиот. Я сгораю от стыда и прошу их проявить хоть малую толику уважения. Феликс удивленно смотрит на меня и искренне не понимает, чего это я вдруг перестала любить шутки.
За
Все наперебой пытаются объяснить им, что происходит. Но Ульрих жестом патриарха нас останавливает и берет слово. К сожалению, Эвелина подхватила азиатский грипп, чуть не воспаление легких. Пришлось поездку прервать и первым же рейсом вернуться во Франкфурт. Прежде чем Кора объяснит ему, что за вечеринка происходит в его доме в такое неподходящее время, пусть сначала уложит свою мать в постель и распакует ее вещи. Дочка повинуется, Эмилия бросается на кухню ставить воду для чая и грелки.
Наше хорошее настроение улетучивается. Ульрих скидывает пальто и бросает его Феликсу, будто мой внук его камердинер.
— Мам, ты что здесь делаешь?
До чего ж строг. Впрочем, видно, он ужасно устал с дороги. Действительно, не время для встречи с родственниками.
— Нас Кора привезла, весьма любезно с ее стороны, — парирую я. — Не так уж часто я бываю в твоем доме. — Так его! Атака — лучшее средство обороны.
Ульриху приходится уступить, у него совесть нечиста, потому что я права.
— Да, да, хорошо, все правильно… — бормочет он, садится за стол и пододвигает себе кьянти, которое достали из его же подвала.
Один глоток, и мой сын фиксирует каждого из нас взглядом: меня с Хуго, Эмилию и Марио, Феликса. На беглом итальянском он обращается к придворным своей дочери. Но Эмилия снова скрывается в кухне, чтобы разлить чай, а Марио так катастрофически заикается, что даже мой талантливый Ульрих его языка не понимает и бросает разговор.
— Еще что-нибудь поесть осталось? — спрашивает он.
Эмилия с чайником в руках стоит на пороге и энергично кивает.
И тут невинный Феликс нас закладывает:
— Мы тут собачку похоронили, сенбернара, — объясняет он дядюшке.
— Кого? — не понимает Ульрих.
— Ну, собаку Эмилии, — повторяет внук, — их сенбернара, Пиппо который!
Не на того напали, мой сын знает больше нас.
— Пиппо не сенбернар, — поправляет он, — это совсем крошечное создание. Ну мне жаль, что он умер. Vivissime condoleanze, [19] Эмилия!
19
Примите мои соболезнования (ит.).
Услышав такое, Хуго подавился и долго кашляет. Марио хлопает его по спине, я несу ему стакан воды.
— Ладно, пойду проведаю жену. — И Ульрих покидает поле битвы, где ему находиться явно не очень приятно.
Лицо моего зятя принимает угрожающий оттенок. Была бы тут Регина! Наконец Хуго снова может дышать, и тут он мешком плюхается на пол. Феликс и Марио
Оказывается, она цела, родители ее не растерзали. Ульрих и Эвелина живут в постоянном страхе, как бы смертельно не оскорбить своих отпрысков, особенно дочку. Не без оснований они опасаются, что если один раз устроят ей порядочную встряску, то никогда больше ее не увидят. Но в данном случае ее можно отругать разве лишь за то, что она притащила с собой из Италии Марио и Эмилию и без разрешения поселила их в родительской спальне. Слава Богу, я — бабушка, лицо неприкосновенное, против меня даже Эвелина выступать не станет.
Врач отправляет Хуго в больницу, дня на два, не больше. Видимо, подобные визиты к родственникам для старика вредны. Кроме того, Ульрих вряд ли будет очень доволен, если ему придется поселить Хуго на софе в гостиной.
Являются два санитара, не долго думая грузят Хуго на носилки и препровождают в машину «скорой помощи». Он бросает на меня взгляд, полный невыразимой грусти, и шепчет:
— Шарлотта, забери меня скорей из больницы опять к себе…
В ответ я долго надрывно рыдаю, и ни Кора, ни Феликс, ни Ульрих не могут меня утешить.
Феликс отвозит меня домой. Нам обоим стыдно, по разным причинам. Чтобы отвлечь меня от печальных мыслей, Феликс фантазирует, где же теперь будут спать Эмилия и Марио. Лично мне это абсолютно безразлично.
— Позвони сегодня же матери, — прошу я внука, — пусть завтра навестит отца и поговорит с лечащим врачом. У меня нет сил звонить ей, мне бы до кровати добрести.
Феликс обещает все исполнить.
Опять я дома в полном одиночестве. Страшно несчастная, но в то же время — будто какая-то гора с плеч свалилась.
20
У Хульды появилась подружка! У нее на коленях качается та самая старая кукла Хульда, которую я в свое время передала своему брату Альберту. В каком-то детском порыве я стряхнула с нее пыльное платьице и обнаружила на животе пупок, нарисованный цветным карандашом. Альбертова работа. Будто последний знак, который он мне посылает.
Это Хайдемари отдала мне бесценную игрушку, утверждая, что когда-то она принадлежала ее матери. Неправда, никогда Ида с этой куклой не играла. Скорее всего, моя мама подарила Хульду Хайдемари, своей первой внучке, когда я, мои сестры и братья из игрушек уже выросли.
Куколка моя любимая, к сожалению, лишилась своего исконного облачения. Ида сшила ей берет из черного бархата, а ее новое платье взяли из ателье, где когда-то работала Хайдемари. Чистый шелк муаровых тонов, декоративный изысканный покрой, низкая талия, когда-то, наверное, это было потрясающе элегантно. А мы с Альбертом наряжали ее обычно, как младенца, в пеленки: мы же играли в дочки-матери, вот и пеленали ее в Альбертов носовой платок.
У Иды не было ни стыда ни совести — почему она не отдала эту куклу одной из моих дочерей? Даже моя единственная внучка Кора так и не поиграла с бабушкиной любимицей. Но, с другой стороны, кто-нибудь из них, Вероника, Кора или Регина, истрепали бы Хульду так, что теперь она не сидела бы передо мной. Так что нетемпераментная Хайдемари, окрестившая куклу Эдитой, можно сказать, спасла ей жизнь.