Прохождение тундры. История и гендер на Дальнем Востоке России
Шрифт:
Как и прочие коренные народы Сибири и Дальнего Востока России, коряки долгое время эксплуатировались государством. Как видно из этнографических хроник, первое письменное упоминание о коряках относится к XVII веку [Гурвич, Кузаков 1960: 37], когда они начали платить царскому правительству местную дань – ясак – пушным товаром. Соболиный мех и переливчатые шкурки росомахи были ценным материалом, из которого изготовлялись шубы и шапки для царского двора и для европейской знати. Коряки, живущие на севере Камчатки, могли, но не горели желанием поставлять эти меха. Серьезным препятствием для сбора ясака служила мобильность оленеводов. Коряки могли свернуть стойбище и уйти в неизведанные и труднодоступные места подальше от царских сборщиков, но полностью вырваться из государственных и правительственных тисков им все равно не удавалось.
Растущая потребность в ясаке и пушнине открыла путь в дебри северной Камчатки для Русской православной церкви. Первые сообщения о крещениях и церковных службах появились в XVIII веке. Однако мало кто из миссионеров жаждал остаться здесь надолго, чтобы основать хорошо управляемые и организованные приходы. Слишком уж холодным и жутким местом
Исторических свидетельств о распространении христианства в этом регионе очень мало. Они содержат лишь несколько подробных отчетов о деятельности миссионеров, но и этого достаточно, чтобы увидеть, насколько острым было столкновение взглядов. Вместо того чтобы с готовностью принять новую веру, коряки возражали миссионерам, отстаивая собственные религиозные убеждения. По их мнению, ни одно из животных, рядом с которыми они жили, на которых охотились и в честь которых устраивали сезонные празднества, не одобрило бы и, если уж на то пошло, даже не признало бы христианского, а значит, чуждого им Бога. Вопросы, которые они задавали, были весьма уместными. Откуда миссионерам и их Богу, никогда не занимавшимся оленеводством и имевшим лишь малый опыт охоты, знать, какие танцы, песни, молитвы, боги и жертвоприношения на самом деле нужны животным [Вдовин 1979: 88–89]? Конечно, они были правы. Оленьи стада коряков в то время страдали от воспалений и гнойных язв [Слепцова 1912: 2]. Как выяснилось, Бог не знал, как им помочь.
Нам не очень много известно о деятельности миссионеров на севере Камчатки и еще меньше о реакции на них коренных жителей. Однако есть основания полагать, что чем решительнее действовали миссионеры, тем сильнее это раздражало коряков. В ответ на массированное вторжение чужих проповедников на их земли они начали создавать собственные духовные движения. Некоторые корякские старейшины рассказывают об одном духовном движении, которое распространилось по северу полуострова (см. [Гурвич, Кузаков 1960: 64]). Непрошеное рвение миссионеров и мучительное вымирание оленей, должно быть, вызвали и укрепили среди коряков опасения, что их мир близится к апокалиптическому концу. Они снова оказались правы. Как объясняли старейшины, ожидалось, что с далекого севера на оленьи пастбища явится могущественное божество. Оно будет щедро раздавать здоровых оленей и богатые земли всем, кто безоговорочно последует за ним. В некоторых стойбищах коряки начали сжигать яранги, меха и запасы продовольствия; они истребили все стада, перестали ловить рыбу и охотиться, отменили тюлений и китобойный промысел. Лишив себя всего, они перебрались поближе к берегу и там, голые и голодные, стояли на скалах, воздевали руки высоко к небу и подражали крикам чаек и других морских птиц. Божество так и не явилось, а все его последователи погибли.
Этот рассказ старейшин вносит в местную историю важную составляющую с точки зрения коряков. Он обращает наше внимание на раздражение и озабоченность, которые, должно быть, испытывали корякские охотники и пастухи в связи с ростом миссионерства и резким сокращением численности оленьих стад. А стада действительно таяли. Увеличение числа миссионеров, а также русских, американских и японских торговцев и правительственных чиновников на севере Камчатки способствовало распространению эпидемий среди людей и животных. Менингит, оспа, корь, грипп, язвы и венерические заболевания, такие как гонорея и сифилис [Гурвич, Кузаков 1960: 67], начали брать свое. Примечательно, что ни один официальный этнографический источник не признает прямой связи между этими заболеваниями и все более тесными отношениями коряков с «белыми». Однако в более ранних отчетах путешественников имеются весьма критические замечания, объясняющие рост числа инфекционных заболеваний именно этой экспансией [Бонч-Осмоловский 1925: 80]. Но с точки зрения коряков важнее всего была их беспомощность и отчаянная борьба за выживание перед лицом неизвестности. Насколько они знали, все эти бедствия несли смерть.
Похоже, у коряков были собственные объяснения причин, по которым животные и люди начали умирать под натиском пришедших с Запада «белых». Так, В. И. Богораз сообщал, что северные оленеводы приписывали эпидемии и насильственные смерти, опустошавшие их стойбища, злым и смертоносным духам, приходящим с Запада [Богораз 1930: 60]. Таким образом, коряки сразу поняли то, чего, по сути, никто не хотел признавать.
Но опустошительное распространение эпидемий и заразных болезней не мешало ни корякам, ни пришлым торговцам расширять торговые связи. В конце XIX века многие мелкие предприниматели из России, Японии и Америки строили небольшие базы вдоль побережья, чтобы проводить больше времени в этом регионе, или отправлялись в качестве бродячих торговцев вглубь полуострова, в отдаленные стойбища. Множество полезных в хозяйстве предметов, таких как кастрюли и ножи, чайники и копья, ножницы и пуговицы, иголки и стеклянные бусы [Burch 1988: 235; Гурвич, Кузаков 1960: 65], а также табак, сахар и чай обменивались на оленину, рыбу и пушнину. Стальные предметы и китайские кремни тоже становились предметами сделок [Иохельсон 1997: 205]. Обменные валюты – главным образом рубли, шкурки, мясо и стеклянные бусы, – вероятно, зависели от времени и места. Так, по сообщению одной наблюдательницы, к концу XIX века широко распространенным средством обмена в этой торговле стали мухоморы (Amanita muscaria), собранные в регионах к востоку от Охотского моря [Слепцова 1912: 22]. Старики, вспоминая рассказы своих родителей, и сегодня подтверждают эти сообщения. По их словам, грибы, произрастающие в тундрах к востоку от Охотского моря,
15
Грибы из окрестностей села Хайлино, по-видимому, считались особенно сильнодействующими; см. [Беретти 1929: 25; Гурвич, Кузаков 1960: 100]; авторы также сообщают, что торговали этими грибами миссионеры.
Даже в 1994 году эти торговые отношения на межконтинентальном и широком региональном уровне служили предметом гордости для многих старых коряков. Женщины-старейшины по-прежнему носили и с гордостью демонстрировали свои «американские» бусы. Это было свидетельство широких контактов и связей, которыми когда-то пользовались коряки и которые они с таким рвением пытаются восстановить после распада Советского Союза. Было бы легко назвать продажу и обмен стеклянных бус мошенничеством и эксплуатацией. Но радость и удовлетворение, которые приносят старым корякам эти незамысловатые вещицы, наводят на другие мысли. Для них эти бусы – источник живой истории и символ богатства; это признак социального отличия, характеризующий их как людей с широким кругозором. Эти бусы помогают им ощущать себя не никчемной деревенщиной, а космополитичным народом, который когда-то имел обширные экономические и культурные связи. То же самое касается их рассказов о корейских и японских рыболовецких судах, ходивших вдоль северо-восточного побережья. Коряки слушали прекрасное пение этих рыбаков; красота мелодий настолько заворожила их, что они включили некоторые из них в собственное музыкальное творчество.
Однако по мере расширения внешних торговых связей в стойбищах коряков и прибрежных поселениях росли масштабы торговли водкой и самогоном. Исторические данные мало говорят о том, насколько интенсивным и распространенным было употребление алкоголя, однако судя по частоте упоминаний о пьянстве, спиртные напитки были не спорадически, а регулярно обмениваемым продуктом. Что касается употребления крепких напитков, тут этнографы коряков не щадят, снова и снова осуждая их за пьянство. В их описаниях нет особых нюансов, но некоторые с пониманием пишут о том, что меркантильные интересы и жажда наживы превращают алкоголь в «главный продукт цивилизации, который [всегда] появляется первым» [Bogoras 1917: 2]. Путешественник Н. Н. Беретти, однако, не разделял тонкой иронии В. Г. Богораза и относился к употреблению алкоголя местными жителями с двойственными чувствами. Он упрекал корякских мужчин в том, что они «очень любят спиртные напитки», но в то же время указывал, что русские и японцы извлекали выгоду из этой торговли [Беретти 1929: 25]. Такие тенденции сохраняются и сегодня: торговля алкоголем по-прежнему губит коряков.
В следующем разделе я расскажу о новой эпохе, о новой форме государственного управления. Однако переход от одной политической системы к другой был не таким резким, как можно подумать. Прежде чем большевики оказались готовы отправиться с коряками в долгий путь от варварства к просвещенной стадии развития, им сначала пришлось познакомить коряков с новым порядком, созданным не ими.
Советское влияние
Обращаясь к периоду советского влияния и посягательств на северные земли коренных народов, я, к счастью, имею возможность воспользоваться значительным объемом научных исследований по истории и политической культуре Дальнего Востока России. Как западные, так и российские ученые уделяли пристальное внимание процессам развития и способам политической централизации, с помощью которых на севере России внедрялись государственные модели экономических и культурных преобразований [Forsyth 1992; Bartels, Bartels 1995; Kuoljok 1985; Weiser 1989, Сергеев 1955; Слезкин 2008]. В частности, советская наука подвергалась критике за то, что она стирала представления о культурных различиях, ссылаясь на основополагающий нарратив о поступательном движении и неуклонном прогрессе. Такая критика справедлива, но не лишена собственных недостатков – например, она не основывается на тщательном изучении возможностей и условий этнографического производства в бывшем Советском Союзе и слишком уж легко отвергает научные исследования подобного рода. Советские источники и тексты, если прочитывать их между строк, дают представление и о ходе истории Дальнего Востока России, и о ее конкретных проявлениях. Надо сказать, что эти источники не так давно были взяты на вооружение исследователями, полагающими, будто логика советского государственного правления благоприятствовала развитию не универсальной истории, а конкретных форм национальной идентичности (см., например, [Koester 1997; Schindler 1991; Kerttula 1997]). Они утверждают, что стандарты формирования коллективной идентичности, как ни странно, сделали возможным сохранение культурно своеобразной идентичности, как включенной в государство, так и направленной против него [Grant 1995].
Значительная часть западной литературы о коренных народах севера России посвящена способам, с помощью которых государство могло осуществлять административные программы и насаждать свою политику (например, [Weiser 1989; Kuoljok 1985; Humphrey 1983]). Ю. Слезкин предлагает всестороннее и подробное прочтение российских источников, описывающих и отражающих развитие советской власти в северных регионах государства [Слезкин 2008]. Выявляя стратегии и логику, описывая кампании, направленные на то, чтобы полностью превратить целые районы проживания коренных народов Севера в подчиненные территории, само существование которых во многом служило зеркалом, отражающим власть государства, он показывает, что административное вмешательство сыграло решающую роль в формировании населения, подчиненного государству. Такие работы и рамки, в которые они помещены, позволяют задуматься о том, каким образом советское государство способствовало становлению «подчиненных историй».