Прохвессор накрылся

Каттнер Генри

Эбернати уловил его нерешительность.

– Тогда уж лучше испробуйте сначала на мне. Я вам не доверяю.

Видно, никто никому не доверял.

Я прогулялся до отеля и кое-что изменил в ружьё. И тут я попал в переплёт. Моя невидимость истощилась. Вот ведь как скверно быть подростком.

Когда я стану на сотню-другую лет постарше, то буду оставаться невидимым сколько влезет. Но пока я ещё не очень-то освоился. Главное, теперь я не мог обойтись без помощи, потому что должен был сделать одно дело,

за которое никак нельзя браться у всех на глазах.

Я поднялся на крышу и мысленно окликнул крошку Сэма. Когда настроился на его мозг, попросил вызвать папулю и дядю Леса. Немного погодя с неба спустился дядя Лес; летел он тяжело, потому что нёс папулю. Папуля ругался: они насилу увернулись от коршуна.

– Зато никто нас не видел, – утешал его дядя Лес. – По-моему.

– У городских сегодня своих хлопот полон рот, – ответил я. – Мне нужна помощь. Прохвессор обещал одно, а сам затевает напустить сюда комиссию и всех нас обследовать.

– В таком случае ничего не поделаешь, – сказал папуля. – Нельзя же кокнуть этого типа. Дедуля запретил.

Тогда я сообщил им свой план. Папуля невидимый, ему всё это будет легче лёгкого. Потому мы провертели в крыше дырку, чтобы подсматривать, и заглянули в номер Гэлбрейта. И как раз вовремя. Шериф уже стоял там с пистолетом в руке (так он ждал), а прохвессор, позеленев, наводил на Эбернати ружьё. Всё прошло без сучка, без задоринки. Гэлбрейт спустил курок, из дула выскочило пурпурное кольцо света, и всё. Да ещё шериф открыл рот и сглотнул слюну.

– Ваша правда! Зуб не болит!

Гэлбрейт обливался потом, но делал вид, что всё идёт по плану.

– Конечно, действует, – сказал он. – Естественно. Я же говорил.

– Идёмте в мэрию. Вас ждут. Советую вылечить всех, иначе вам не поздоровится.

Они ушли. Папуля тайком двинулся за ними, а дядя Лес подхватил меня и полетел следом, держась поближе к крышам, чтобы нас не заметили. Вскоре мы расположились у одного из окон мэрии и стали наблюдать.

Таких страстей я ещё не видел, если не считать Лондонской чумы. Зал был битком набит, люди катались от боли, стонали и выли. Вошёл Эбернати с прохвессором – прохвессор нёс ружьё, – и все завопили ещё громче. Гэлбрейт установил ружьё на сцене, дулом к публике, шериф снова вытащил пистолет, велел всем замолчать и обещал, что сейчас у всех зубная боль пройдёт.

Я папулю, ясное дело, не видел, но знал, что он на сцене. С ружьём творилось что-то немыслимое. Никто не замечал, кроме меня, но я-то следил внимательно. Папуля, – конечно, невидимый – вносил кое-какие поправки. Я ему всё объяснил, но он и сам не хуже меня понимал, что к чему. И вот он скоренько наладил ружьё как надо.

А что потом было – конец света. Гэлбрейт прицелился, спустил курок, из ружья вылетели кольца света – на этот раз жёлтые. Я попросил папулю выбрать такую дальность, чтобы за пределами мэрии никого не задело. Но внутри…

Что ж, зубная-то боль у них прошла. Ведь не может человек страдать

от золотой пломбы, если никакой пломбы у него и в помине нет.

Теперь ружьё было налажено так, что действовало на всё неживое. Дальность папуля выбрал точка в точку. Вмиг исчезли стулья и часть люстры. Публика сбилась в кучу, поэтому ей худо пришлось. У колченогого Джеффа пропала не только деревянная нога, но и стеклянный глаз. У кого были вставные зубы, ни одного не осталось. Многих словно наголо обрили.

И платья ни на ком я не видел. Ботинки ведь неживые, как и брюки, рубашки, юбки. В два счёта все в зале оказались в чём мать родила. Но это уже пустяк, зубы-то у них перестали болеть, верно?

Часом позже мы сидели дома – все, кроме дяди Леса, – как вдруг открывается дверь и входит дядя Лес, а за ним, шатаясь, – прохвессор. Вид у Гэлбрейта был самый жалкий. Он опустился на пол, тяжело, с хрипом, дыша и тревожно поглядывая на дверь.

– Занятная история, – сказал дядя Лес. – Лечу это я над окраиной городка и вдруг вижу: бежит прохвессор, а за ним – целая толпа, и все замотаны в простыни. Вот я его и прихватил. Доставил сюда, как ему хотелось.

И мне подмигнул.

– О-о-о-х! – простонал Гэлбрейт. – А-а-а-х! Они сюда идут?

Мамуля подошла к двери.

– Вон сколько факелов лезут в гору, – сообщила она. – Не к добру это.

Прохвессор свирепо глянул на меня.

– Ты говорил, что можешь меня спрятать! Так вот, теперь прячь! Всё из-за тебя!

– Чушь, – говорю.

– Прячь, иначе пожалеешь! – завизжал Гэлбрейт. – Я… я вызову сюда комиссию.

– Ну, вот что, – сказал я. – Если мы вас укроем, обещаете забыть о комиссии и оставить нас в покое?

Прохвессор пообещал.

– Минуточку, – сказал я и поднялся в мезонин к дедуле. Он не спал.

– Как, дедуля? – спросил я.

С секунду он прислушивался к крошке Сэму.

– Прохвост лукавит, – сказал он вскоре. – Желает всенепременно вызвать ту шелудивую комиссию, вопреки всем своим посулам.

– Может, не стоит его прятать?

– Нет, отчего же, – сказал дедуля. – Хогбены дали слово – больше не убивать. А укрыть беглеца от преследователей – право же, дело благое.

Может быть, он подмигнул. Дедулю не разберёшь. Я спустился по лестнице. Гэлбрейт стоял у двери – смотрел, как в гору взбираются факелы.

Он в меня так и вцепился.

– Сонк! Если ты меня не спрячешь…

– Спрячу, – ответил я. – Пшли.

Отвели мы его в подвал…

Когда к нам ворвалась толпа во главе с шерифом Эбернати, мы прикинулись простаками. Позволили перерыть весь дом. Крошка Сэм и дедуля на время стали невидимыми, их никто не заметил. И, само собой, толпа не нашла никаких следов Гэлбрейта. Мы его хорошо укрыли, как и обещали.

С тех пор прошло несколько лет. Прохвессор как сыр в масле катается. Но только нас он не обследует. Порой мы вынимаем его из бутылки, где он хранится, и обследуем сами.