Происхождение боли
Шрифт:
— … Расскажите о нём ещё. Что в нём особенного?
— Трудно сказать что-то определённое о том, кто ещё жив. Мы не так уж часто встречались… Пожалуй, лучше всего я изучил его страхи. Он боится быть смешным и отвергнутым;
заболеть, подурнеть и остаться без денег;
забыть, что было вчера, и чем начался сегодняшний день;
попасть в плен;
боится бессонницы и снов;
чёрного цвета;
среды и воскресения;
новых людей и мест;
толпы и одиночества;
женщин;
дельфинов;
сверчков и кузнечиков;
священников;
числа 13;
литературных критиков;
зрителей в театре;
зубных
смерти любимых, особенно детей (у него три дочери);
Бога в том смысле, каковой описал известный публицист Блонде в статье «Теофобия»;
темноты и тишины;
яркого света;
любви;
холода… И при этом никто не назвал бы его трусом… А вы чего-нибудь боитесь?
— Греха и бесчестия.
— Ну, тогда я за вас спокоен, — ядовито усмехнулся граф.
— Сам не дёргаюсь.
— … А как вам понравится, если теперь я буду убивать вам во славу?
Эжен почувствовал, как мокнут спина, подмышки, лоб; в горле словно застрял комок шерсти…
— Зачем!? Я же от вас не прячусь, — возразил тревожно и бессильно, но, видно, собеседнику хотелось лишь сбить с него немного спеси:
— Да, действительно… Потом лишать вас жизни сейчас так же странно, как срезать розу, чей бутон зелен и меньше шиповничной ягоды, — теперь он говорил почти нежно.
— Может, всё-таки объясните, зачем вам нужно убивать меня или того, у кого забрали кинжал? Есть же в этом какой-то смысл!
— … Вы знаете, что такое…?
— Нет.
— Постойте, я забыл слово… Какое-то географическое название…
— … Скоро антракт. Давайте разойдёмся. Когда вспомните, найдёте меня запросто.
— Подождём. Не искушайте.
Эжен вообразил, как незапамятный нож слёта вонзается ему под левую лопатку.
— Ладно.
Замолчали. Франкессини был так печален, что эженов гнев осыпался. Да, маньяк опаснее обычного преступника: для него вся жизнь в его злодеяниях — но и жалости он достоин больше других: ему нет никакой корысти, он не выбирал себе такой путь… Порой он кажется благородным человеком; вот сейчас — пытается защитить жизнь, на которую сам же посягает…
— … Не вспомнили ваше слово?
— Нет… Это не проблема. Я нашёл его в одной книге — и снова найду.
— … Рассказать вам какой-нибудь сон?
— Сон? — удивился граф.
— Ну, не хаить же нам свет…
— Извините, я просто не ожидал… С удовольствием послушаю.
— Вообразите: красиво разрушенный город, затопленный быстрыми, скачущими по камням потоками; дома превращены в фонтаны: из каждого окна стеклянной лентой свисает вода; она оглаживает купола и колокольни храмов, где-то холодная, а где-то горячая (над ней клубится пар); где-то сыпет частый дождь — а сделаешь шаг в сторону, и его уже нет; между стенами, на площадях-озёрах нависают большие и меленькие мосты и арки радуг. Где вода потише, плещутся большие рыбы; стаями летают птицы; крыши поросли камышом…
Тут коридоры зашумели, словно по ним тоже хлынула с обеих сторон вода. Франкессини без предупреждения встал, перешёл за отдалённый столик, жестом позвал мальчика… Тут Эжен потерял его из виду: буфет затолпили.
Дельфина не дожидалась своего кавалера в ложе, не стала досматривать спектакль. До кареты её проводил Каналис, вечно озабоченный маскировкой своей любви к особе, чьё имя было нетрудно вычислить вычитанием из суммы парижских дам всех, за кем он публично ухаживал.
«Обезноженный», — сказал себе Эжен. Он действительно чувствовал слабость, беззащитность, неполноценность — и не находил другой причины, кроме разлуки
Глава СХIV. Анна и Анастази
Анна больше не спешила. Её пояс в кромешной темноте проглядывал серыми жилками и синими пятнами, как лабрадорский камень, а пряжка тускло, но ровно золотилась. Джек использовал навигационную планшетку как фонарь, поправляя снасти, и бормотал:
— Ничего-ничего, мы уже близко.
— Ты это повторяешь вторые сутки.
— И правильно делаю. Это у вас там: чем дольше звучит — тем бессмысленней и лживей, а здесь пребывает правда, и сейчас я честнее, чем час назад… Да вон, уже виднеется.
Нос лодки чёрным клином врезался в тёмно-лазурный столб с горизонта. Анна с наслаждением вгляделась в этот сильнеющий свет, но и сердце её духа забилось тревожно:
— Это уже оно?
— Ага! Моё любимое место, и самое дальнее, куда я добирался: атолл Возвращения, — пощёлкал по краям планшетки, — справа от нас в четверти мили что-то вроде шхуны, — поискал в подзорной трубе, — Ага, вот она. Ничего, не врежемся. Но нужно быть внимательней: сюда идёт большинство судов, и это при том, что тут даже порта нет. Своих красных ты тут точно не встретишь, вместо них здесь работают святые угодники. Надо будет там спросить, как нам плыть дальше.
Анна вздохнула: это ещё не последний причал…
Действительно, ничего похожего на рукотворную пристань, но естественная показалась куда удобней: весь берег походил на обод неоглядного зубчатого колеса, в пазы которого очень удобно было войти и тяжёлому грузовому кораблю, и лёгкому ботику; главное — найти свободное место. Что двигало лодку, Анна не понимала: стоял такой штиль, что ни один из сотен тысяч парусов, ни одна из миллиона цепей не могли ни шелохнуться, ни звякнуть. Людей вовсе не видно. Слышалось только торопливое цоканье козлоногих, снующих туда-сюда по палубам. Выбравшись на сушу, Анна на первом же шагу упала: так её ноги отвыкли от движения. Берег был сплошь покрыт мягкими и гладкими наростами, вроде древесных грибов, только совершенно округлых, наполовину сплюснутых, примерно одинаковых по размеру и чистых своей белизной. Они плотно держались друг за друга, так что путешественница не смогла взять один, что рассмотреть со всех сторон.
Джек оставил сапоги в лодке, засучил штанины и на цыпочках прошёл мимо пассажирки, оглянулся: «Ну, идём что ли!». Анна поднялась.
От чёрного океана до голубой лагуны не более ста шагов. Суша однообразна, но не безжизненная. Прямо перед анниной ногой за полминуты вырос новый гриб. Она не стала на него наступать…
Светлые люди носили от кораблей ко внутреннему водоёму мохнатые зелёные шары-корзинки — Анна видела такие в Идене — и возвращались с пустыми руками. Очевидно, сосуды с заключёнными в них младенцами, готовыми к новой жизни на земле, опускают в нежно сияющую небесную влагу, чтоб со временем оттуда взлетела и унеслась вверх монада — дух духа. Бессчетный рой живых звёзд, золотой снег, идущий наоборот, в далёкую огромную синюю тучу, всю в переливах розовых зарниц, — он и был столбом света, видным с горизонта. «Всё это новые люди, — думала Анна, вновь присев, — Совсем недавно моя Ада была здесь».