Происхождение боли

Февралева Ольга Валерьевна

— Это не очередное излишество, а необходимость. Когда я вижу воду, мне нестерпимо хочется пить. Например, когда идёт дождь или просто лужи на дороге, да, чёрт возьми (- хлоп! — ), даже туман — умираю, если не промочу горло, — опрокинул бутылку над фужером, пролил три возможных глотка и выпил с непритворной жадностью до дна, — Вам?

— Не откажусь.

— Берите сами, — граф бросился в бассейн, разогнал руками лепестки.

Эжен обошёл два угла, поднял бутылку и, небрежно поболтав, приложился прямо к ней.

— Хорошее, — сказал, занял на место Анри, скопировал его позу, плеснул в рот ещё, по-уличному, не закидывая головы.

— Вы уважаете принцип «sanus per aquam»?

— Есть болезни, которых не залечат все воды мира.

— Думаете,

у вас такие есть?… Ну же, присеодиняйтесь!.. В конце концов, я как старший по титулу могу вам и приказать.

Эжен отставил пустую бутылку, снисходительно глянул на купальщика:

— Титул! Все теперешние термины сословной иерархии — это на самом деле контекстуальные синонимы. Человек или дворянин, или нет, и больше никаких премудростей. Дворянин — кавалер, поскольку у него есть кони; барон — поскольку у него есть земли; сеньор — над своим людьми; маркиз — если его владения примыкают к чужому государству (буквально «пограничник»); герцог — если состоит в родстве с королём, а граф — это просто искажённое латинское слово, означающее друга, товарища, спутника — стандартное обращение дворян друг к другу.

— Получается, когда я говорю даме графиня, я всё равно что говорю подруга?

— Фактически — да.

— Здорово!.. Я думал, вы начнёте козырять древностью своего рода и безупречностью происхождения.

— Упаси меня Бог от бахвальства! Начни я про родовитость — вы уткнёте меня в мою нищету…

— Но я о ней не знаю.

— Как я — обстоятельств вашего появления на свет.

— Бывайте чаще у госпожи де Гранлье. Там вам всё обо всех расскажут… А тут… поступайте, конечно, как вашей душе угодно, но только на что будет похоже наше пари, если вы откажетесь от самого приятного?

«Ладно, — подумал Эжен, — проведу экспертизу», выбрал край потемней и подальше, разделся быстрей, чем написал бы своё имя, оставив, однако, рубашку, и погрузился. Вода объяла его тепло и нежно; от наслаждения он на пару мгновений ослеп, а прозрев, минут пять видел вокруг каждого предмета тонкое радужное свечение.

— Ни одна парижанка не предложит такого ни вам, ни мне, ни себе самой, между тем, как разорит семью ради платья, в котором даже не удобно ходить, — злословил Анри.

Эжен почерпнул, поймал лепесток розы:

— Настоящий!

— А вы думали?…

— У вас не найдётся кусочка мыла? («Уж коль скоро в я воде, надо почиститься — Макса хоть порадую»).

Анри похлопал в ладоши, и бисерная завеса шорохнула, впуская маленькую тёмную фигуру прислуги.

— Мыла! — властно потребовал граф, — И ещё шампанского.

Вскоре молоденькая девушка в гаремной униформе внесла бутыль и белую шайбочку на золотом блюдце, поставила на пол и усеменила.

Анри напал на вино, а Эжен стал тереться мылом, пропитал пеной волосы и сорочку, покрыл ею лицо и шею, нырнул с макушкой, прочистил поочерёдно уши мизинцами, потёр прядь с виска — ещё не скрипит — и намылился поновой.

— Восхищаюсь вашей непосредственностью, — посмеивался Анри, в тайне досадуя на замутнение воды, но ради красного словца изрёк, — Вам, кажется, присущи все добродетели простолюдина, и не ведом ни один аристократический порок.

Едва договорил, как в руках Эжена, стирательно терзавшего рубашку на груди, ткань разъехалась клочьями, поползла с плеч, как та пена. Анри даже тут достал лорнет, увидел в своём капризном госте растерянного оборванца и расхохотался со всей хмельной задушевностью. Без труда заставил себя засмеяться и Эжен — вообажаемой абсурдной сценой спящих вокруг — от кадок с пальмами до краёв бассейна — бродяг из кордегардии, но вдруг он понял, что видит мёртвых, что не может ни отогнать видение, ни остановить свой смех. Он зажимал в кулаках тряпичный обрывки, бил по воде и мраморным бортам, мечась, задыхаясь; наконец его всего перегнуло назад; позвоночник, гибкий, как цепь, потянулся по полу вверх.

Анри чуть не выронил оптику, глядя, как из сердца его оазиса выползает большой тощий белый паук, лишённый половины лап, подтягиваясь, отталкиваясь четырьмя со вздёрнутыми суставами…

На суше, на прохладной тверди конвульсии постепенно отпустили Эжена, он повернулся лицом в камень и тихо доплакал свой приступ, потом сел, опираясь на руки; мокрые останки белья служили ему набедренным покровом. Анри вылез тоже, подрагивая в коленях, подошёл к нервозному южанину, опустился рядом с ним на корточки:

— Часто с вами такое?

— Да вот представляете! — каждый раз, как принимаю тёплую ванну с розовыми лепестками!..

Граф сгрудил лоб задумчивостью. Он где-то слышал, что не все принятые в свете молодые люди располагают пятисоттысячным годовым доходом, а этот только что прямо назвался нищим, то есть, наверное, и сотни-то тысяч не набирается, а уж если у него даже кареты нет…

— Сознайтесь, это была ваша последняя сорочка? — сказал кое-как: сострадательно не умел.

— Понятия не имею…

— Хм, ответ, достойный денди. Не расстраивайтесь. Я с лихвой возмещу вам ущерб, и не вздумайте возражать. Знаю вашу южную манеру задирать нос. Взять хоть того выскочку, Люсьена дай-Бог-памяти-какого, который пробрался в ложу маркизы д'Эспар, а потом стал журналистом. Когда мы встречались, он метал такие лютые взоры, что у меня стёкла трескались, хотя, собственно, чем я ему не угодил?

— Разве не вы донесли маркизе, что Люсьен — сын акушерки и аптекаря?

— Я?… Ну, я… Подумаешь, катастрофа! Если бы за полчаса моего бездействия он успел подмигнуть Ванденесу, то через неделю мог бы вселиться в дом лучше моего… А его фрак! Вы — лорд Браммел по сравнению с этим фатишкой.

— При чём тут Ванденес? («Нет, всё-таки надо добраться до Феликса»).

— При том, — Анри стянул с Эжена белую ветошь, бросил в воду, нащупал там рычажок, дёрнул, и дно резервуара накренилось, всё содержимое разом вытекло в большую щель, затем открылись клапаны по бортам, зажурчала свежая вода; омываемое дно медленно выровнялось, и бассейн стал вновь наполняться, — Видите, как легко исправить то, к чему готов?

— Ох, не для меня эти изыски…

— Но как-то же вы соблюдаете гигиену?

Эжену вспомнился тесный, худополый прачечный флигель в родном поместье, глиняный кувшин без ручек, вековое громадное дубовое корыто — одно для стирки и купания; пара вёдер, которыми черпали из пруда; сам пруд — под самыми окнами столовой — вырытый в шестнадцатом веке, квадратный котлован обложен тёсаным камнем, вода месяц от месяца меняет оттенки от пивного до лилового, а зеленеет раз в семь-восемь лет, в ней вьются мотыли, гребут чёрные жуки, каждый размером со сливу, а водоросли не живут, и вся рыба, что туда пытались вселить, исчезала безвозвратно; мёртвым называли пруд ((беря оттуда воду, баронесса во всякое ведро опускала серебряный крестик и читала Трисвятое)), и не ради чистоты Эжен в него нырял; а с Шарантой, разметавшей по полям рукава и их обрывки-старицы, приходилось бороться, как с медведем, и, бывало, лёжа на белом языке песчаной косы, Эжен думал, что, если бы реку переплыло целое войско, вода в ней стала бы солёной от пота; другое дело светлые и кроткие луговые озёра, правда, в них обычно кто-нибудь загонял коров; лесные холмяные ручьи моют так, что мяса на кости не удержишь; есть пара бобриных заводей: жилая и заброшенная, но первую ревностно охраняет зубастая семейка, а берега второй облюбовали гадюки; так что же ответить на вопрос Анри? Ночной дождь. Впервые под него Эжен сорвался с жаровни своего четырнадцатилетнего апреля; зверский ливень, злой, как горный водопад, ощупав хрупкое стынущее тело, он сразу смягчился, потеплел, уже не гвоздил протянутые ладони, а быстро наполнял их, и после первого же глотка Эжен понял, что нет святей этой небесной воды, что ею Бог и милует, и спасает грешников от их жгучей грязи в их непроглядной тьме, и в Париже…