Происхождение всех вещей
Шрифт:
Лишь год тому назад она была довольной жизнью, все успевающей, трудолюбивой женщиной, которая никогда даже не слышала об Амброузе Пайке; теперь же он разрушил все ее существование. Этот человек явился, разжег в ней свет, околдовал ее рассказами о чудесах и красоте; он одновременно понимал и не понимал ее, женился на ней, разбил ее сердце, смотрел на нее печальными глазами, смирился со своим изгнанием, и вот его не стало. Что за безрадостная и бессмысленная штука жизнь!
Времена года нехотя сменяли друг друга. Настал 1850 год. Однажды ночью в середине апреля Альма проснулась от жуткого кошмара; она очнулась, вцепившись
— Ханнеке! — вскричала Альма. — Ханнеке, мне страшно!
Задумайся она хоть на мгновение перед тем, как броситься бежать, то, быть может, опомнилась бы и остановилась. Как-никак, ей было пятьдесят лет, а она мчалась в объятия старой няньки. Абсурд! Всего одно мгновение подарило бы ей ясность и заставило остановиться, но сейчас ум ее был затуманен, что позволило инстинктам взять верх и привести ее прямиком к Ханнеке.
— Die is dat? [49] — испуганно прокричала Ханнеке.
49
Кто это? (голл.)
— Это я, Ханнеке! — воскликнула Альма, с радостью перейдя на знакомый, греющий слух голландский. — Ты должна мне помочь! Мне приснился плохой сон.
Ханнеке встала и отворила клетку, ворчащая и недовольная. Альма бросилась ей в объятия и зарыдала, как малое дитя. Ханнеке удивилась, но быстро пришла в себя, отвела Альму в кровать и усадила ее, обняла и разрешила выплакаться.
— Тихо, дитя, — проговорила она. — От этого еще никто не умирал.
Но Альме казалось, что она от этого умрет — от этой бездонной, глубокой тоски. Конца ей она не видела. Она тонула в ней уже полтора года и боялась, что это затянется навек. Она рыдала, уткнувшись в шею Ханнеке, выплакивая весь урожай так долго копившейся в ней скорби. На грудь Ханнеке, должно быть, вылилось с пивную кружку слез, но Ханнеке не пошевелилась и не произнесла ни слова, лишь все время повторяла:
— Тихо, дитя. От этого еще никто не умирал.
Когда Альма наконец пришла в себя — по крайней мере, в той или иной степени, — Ханнеке взяла чистую тряпку и как ни в чем не бывало старательно вытерла лица обеих, словно протирала столы на кухне.
— Чего нельзя избежать, нужно вытерпеть, — сказала она Альме. — От горя не умрешь — никто из нас еще не умер.
— Но как вытерпеть такое? — взмолилась Альма.
— С достоинством продолжая исполнять свои обязанности, — отвечала Ханнеке. — Не страшись работы, дитя. В ней ты найдешь утешение. Хватает сил плакать — хватит и работать.
— Но я любила его, — сказала Альма.
Ханнеке вздохнула:
— Значит, ты ошиблась, и это дорого тебе стоило. Ты полюбила человека, который думал, будто мир из масла
— Не был он дураком.
— Он был дураком, — повторила Ханнеке.
— Он был единственным в своем роде, — сказала Альма. — Он не хотел жить в теле смертного мужчины. Хотел быть ангелом небесным — и желал, чтобы я тоже им стала.
— Что ж, Альма, ты вынуждаешь меня повторяться: он был дураком. А ты к нему относилась как к божеству, удостоившему тебя визитом. Да все вы так к нему относились!
— Думаешь, он лгал? Думаешь, он был злым?
— Нет. Но и с небес он тоже не спустился. Он просто был дураком, говорю же тебе. И ладно, безобидным дураком, но ты ж попалась в его сети. Что ж, дитя, все мы порой становимся жертвами дураков, а иногда и сами оказываемся глупы настолько, чтобы в них влюбиться.
— Меня ни один мужчина больше не захочет, — проговорила Альма.
— Пожалуй, ты права, — без обиняков отвечала Ханнеке. — Но ты должна вытерпеть это — и не ты будешь первой. Ты позволила себе погрязнуть в болоте уныния слишком надолго, и твоя мать устыдилась бы. Ты размякла, и это не делает тебе чести. Думаешь, ты единственная, кому приходится страдать? Почитай повнимательнее Библию, Альма, мы не в раю живем, а в юдоли слез. По-твоему, для тебя Бог сделал исключение? Оглянись вокруг. Что видишь ты? Повсюду боль. Везде, куда ни повернись, страдания. Если с первого взгляда страданий не видно, приглядись получше. И скоро увидишь, поверь.
Слова Ханнеке были суровы, но звук ее голоса сам по себе успокаивал. Голландский язык не был красив, как французский, величествен, как древнегреческий, или благороден, как латынь, но Альму Уиттакер он успокаивал, как тарелка горячей каши. Ей хотелось положить голову на колени Ханнеке, чтобы та ее отчитывала вечно.
— Стряхни с себя отчаяние! — продолжала Ханнеке. — Твоя мать накинется на меня из могилы, если ты и дальше продолжишь бродить по этому дому и ныть, высасывая из себя последние соки, как делаешь уже много месяцев. Ноги у тебя не сломаны, так встань на них, будь добра. Или ты хочешь, чтобы мы век о тебе горевали? Тебя кто-то палкой в глаз ткнул, что ли? Да нет же, вот и хватит тогда ныть! Хватит спать на диване в этом своем флигеле, как собачонка. Вернись к своим обязанностям. Вернись к отцу — ты что же, не видишь, что он болен и стар и скоро умрет? А меня оставь в покое. Я слишком стара для таких глупостей, да и ты тоже. В таком-то возрасте, после всего, чему тебя научили, жаль будет, если ты не сумеешь себя лучше контролировать. Возвращайся в свою комнату, Альма, в свою прежнюю комнату в этом доме. Завтра ты спустишься завтракать вместе со всеми, как и всегда, и отныне я рассчитываю видеть тебя за завтраком одетой как положено. И съесть ты должна будешь все до кусочка, а после поблагодарить повара. Ты Уиттакер, дитя. Приди в себя. Довольно уже.
И Альма Уиттакер сделала, как ей было велено. Она вернулась в свою спальню, хотя боялась этого и чувствовала себя измученной. Вернулась к завтракам за общим столом, к обязанностям перед отцом, к управлению «Белыми акрами». Другими словами, приложив все усилия, на которые только была способна, она вернулась к той жизни, какой жила до появления Амброуза Пайка. Лекарства от судачащих горничных и садовников она не придумала, но, как и предсказывал Генри, в конце концов те обратили свое внимание на другие скандалы и драмы и почти прекратили обсуждать несчастья Альмы.