Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

Евдокимов Николай Семенович

В самом деле, что со мной происходило, не знаю, помню только чувство страха, которое так и не покидало меня с той минуты, как я обнаружил, что исчез паспорт. Я помнил: вчера вечером он был в кармане пиджака. Был, а сегодня нету. Я испытывал жуткое состоя­ние, словно не паспорт потерял, а нечто несоизмеримо большее. Или я заболел? Да, наверно, заболел. Ноги отяжелели, во рту пересохло. Чувство обреченности я испытывал, тоски, пустоты.

— Эй, дед,— заорал из уборной Платон,— ты чего там потерял?

— Как вы все надоели мне! — сказал я и ушел, хлопнув

дверью.

Улица была не такая, как обычно, и я был не тот. Я не могу, мне трудно передать это состояние вины, что ли, которое я испытывал, или страха разоблачения, а может, далее рабской приниженности: случись что со мной, как я докажу, что я — это я? Мне было страш­но, я потерял чувство собственного достоинства. Нет, опредёленно я болен, я понимал, что болен, но ничего не мог поделать с собой. Так я и брел к метро, так спускался по эскалатору под землю, как в пре­исподнюю, где стояла и ждала меня Ирина.

— Опаздываете, сэр,— сказала она.— Что с вами? На вас лица нет! Что случилось?

— Ничего! — ответил я, и меня осенила внезапная мысль, что с тех пор, как я встретил эту девицу, похожую на лягушку, с тех самых пор со мною происходят невероятные, нелепые вещи, какие-то странные душевные превращения. И сейчас, ощутив к ней злую нена­висть, я, наклоняясь к ее лицу, прошипел со злобой:

— У меня, голубушка, исчез паспорт!

Она отшатнулась и даже прикрыла лицо ладонью, сквозь пальцы смотря на меня. Синий глаз ее был полон страха. Или недоумения.

— Паспорт у меня исчез! — повторил я.— Где он?

— Но я-то откуда знаю?

«Все ты знаешь,— хотел я сказать,— все знаешь, будь проклят день, когда я встретил тебя! Ты — ведьма». Но не сказал ничего.

«Что это было? — думаю я ныне.— Какая муха меня укусила?»

И не могу понять.

По перрону шел милиционер, он шел ко мне, он смотрел на меня, и мне хотелось исчезнуть, раствориться в толпе, затеряться. Я весь съежился внутренне: сейчас он подойдет, спросит паспорт, обяза­тельно спросит — хотя зачем ему спрашивать? — я чувствовал, он непременно спросит, а что я ему покажу? Тетради своих учеников из портфеля? Что? Что я ему покажу?

Милиционер шел прямо на меня, а я лихорадочна думал, как буду доказывать, что я есть я. Но — о чудо! — он прошел мимо, скольз­нул по моему лицу взглядом и прошел мимо... И когда он прошел, я в изнеможении прислонился к холодной мраморной стене.

— Что с вами? — испуганно спросила Ирина.— Сядьте на ска­мейку, ну пожалуйста.

Она не понимала, что со мной. Откуда ей было понять, что я будто бы потерял себя самого, а не паспорт.

— Уйдите,— сказал я.— И не смотрите на меня так: я еще не умер. Идите.

— Но я должна же вам помочь...

— Чем вы можете мне помочь? Чем? Оставьте меня.

Я расстегнул пальто, полез в задний карман брюк за валидолом, но вытащил не валидол, а свой собственный паспорт. Впрочем, я еще не понял, что это паспорт, машинально вытащил, машинально пере­ложил во внутренний карман пиджака и снова полез за валидолом, и тут меня осенило: паспорт

нашелся, свершилось чудо. Как он ока­зался в заднем кармане брюк, я не знал и вспомнить не мог, да и не хотел вспоминать: я снова стал свободным человеком, самим собой, приобретя уверенность и душевное равновесие. Даже засмеялся, ощутив нелепость своих недавних страхов. Это опять она, ее ведь­мины игры.

— Удивительно! — сказал я и постарался улыбнуться, чувствуя, что улыбка не получается, что она, эта улыбка, вымученная, глупая какая-то.

Ирина смотрела на меня то ли с удивлением, то ли с сострада­нием, не знаю, как определить этот взгляд, который я забыть не мо­гу, в нем были и недоумение, и укор, и испуг, и отчуждение — многое было в ее молчаливом взгляде.

— Нашелся! Спасибо! — сказал я и пошел вдоль перрона.

Я хорошо помню чувство легкости и свободы, которое владело мной в те минуты, я очнулся после долгой болезни и испытывал ра­дость от ощущения полноты и прелести жизни, здоровья во всем теле.

Подошел поезд, я обернулся. Ирина стояла на прежнем месте, смотря на меня все тем же странным, жалким взглядом,— и сама она была иная, не та, что мгновение назад: жалкая, потерянная, с осу­нувшимся лицом. Она не торопилась заходить в вагон, не двигалась. Я вернулся, спросил:

— Что с вами, милый человек?

— Не знаю... Схватило здесь,— она положила руку на грудь,— не могу вздохнуть...

Определенно что-то со мною произошло, в эти минуты я был великодушен, милосерден, сентиментален. Я жалел ее, испытывал к ней нежность: она была такой же жалкой и больной, как в тот вечер, когда прошагала под моими окнами несколько часов с моро­жеными бананами.

— Чем помочь вам, милая девочка? — спросил я и, удивляясь се­бе самому, нагнулся и осторожно поцеловал ее в щеку.

— Зачем же? — проговорила она устало.— Ну зачем? Вы же не любите меня...

Я снова поцеловал ее, испытывая не столько сладость этого поце­луя, сколько ощущение освобождения, которое не покидало меня с того мгновения, как нашелся паспорт: что из того, что я, седеющий человек, целую молоденькую женщину в метро при всем честном народе, что из того?

— Поезжайте, бога ради,— сказала она,— я посижу, поезжайте, опоздаете...

И я уехал, оставив ее на перроне...

Из метро я вышел и шел потом к школе по весенней утренней улице, облитой солнцем, в праздничном, приподнятом настроении. Нет, я не думал так тогда, но, вспоминая сейчас, понимаю, что эта радость была вызвана не чем иным, как все тем же ощущением, что у меня все о'кей, все в полном порядке, все на своем месте. Весенние лужи парили на солнце, веселые воробьи упоенно барахтались в этих теплых лужах, автомобили месили грязь, разбрызгивая ее на прохо­жих, которые, чертыхаясь, шарахались от края тротуара. И меня обрызгал промчавшийся троллейбус, и я отскочил в сторону и за­смеялся. Брюки стали мокрыми, а я засмеялся, и шел дальше, и шара­хался от автомашин с легкостью, будто играл с ними в веселую иг­ру,— ничто сейчас не могло испортить мне настроение.