Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

Евдокимов Николай Семенович

И вернула мне паспорт и заявление.

— Разве? — удивился я. — Ах да, верно, умер. Но в небесной кан­целярии требуют такую справку.

— Зачем? — не приняв шутки, продолжая жевать яблоко, спроси­ла она.

— Расхождение в книгах у них.

— Я не могу дать справку, если вы умерли. Понимаете?

— Понимаю, но что делать? Справка-то нужна. Выдайте.

— Нет, не могу,— категорически сказала она.

Но тут из-за перегородки вышла седая, высокая, словно высу­шенная рыбина, женщина, покачала головой:

— Что ты говоришь, Тамара! Подумай!

— А что я

говорю? Я верно говорю, Махонин Владимир Василье­вич умер. Вы, между прочим, Лидия Михайловна, сами выдавали свидетельство о смерти, вот ваша подпись. И этот гражданин, Махо­нин Владимир Васильевич, просит выписку, что родился на Инженер­ной, двадцать семь сто лет назад...

— Ну, положим, не сто,— сказал я.

— Вы можете помолчать? — проговорила Тамара, она сердилась, и лицо ее потеряло от этого кукольное выражение, стало живым.

— Не бухти,— сказала Лидия Михайловна, взяла мое заявление, спросила, глядя поверх очков, сползших к кончику носа: — Вы что — родственник покойному?

— Нет,— сказал я.— Очевидно, он сам по себе, я сам по себе.

— Что значит «очевидно»? — спросила Тамара и выбросила в ок­но остатки яблока.

— Ты можешь не бухтеть! — сказала Лидия Михайловна, поджала губы, подумала, положила перед Тамарой мои документы.— Зарегистрируй! У нас полгорода Махониных. — И ушла.

— Пожалста.— Тамара пожала плечами.— Мне что!

— Когда зайти? — спросил я.

— Не знаю. Недели через две.

— Зачем же,— сказала из-за перегородки Лидия Михайловна.— Приходите через три дня, в пятницу приходите.

— Ну, анекдот,— бесстрастно проговорила Тамара.— Сущий анекдот...

Через три дня, в пятницу, эта же самая Тамара встретила меня, улыбаясь:

— Здрасте, пожалуйста, все готово, распишитесь. Не здесь, а тут вот... Между прочим, из-за вас мне влепили выговор, премии обещают лишить. Теперь, будьте любезны, здесь распишитесь.

— За что же выговор?

— За грубость. Хохма! Будто я умершим каждый день справки вы­даю... Я из-за вашей выписки все книги тут перерыла, весь архив вверх дном, ноготь содрала...

— А мне каково, бедняжке? — Я указал пальцем в потолок.— Ту­да-сюда летать? Апостол Павел очень сердит, большой бюрократ. При­вет передать?

— Кому?

— Апостолу, кому же.

— Вот еще! Обойдется.

— Дело хозяйское,— Я принял из ее рук документы и пошел своей дорогой.

Впрочем, какая у меня была дорога? В Москву, домой пора воз­вращаться, необходимые документы я добыл и мог ехать домой. Но и в московский дом не очень-то тянуло меня.

Был уже вечер, я сидел у себя на крыльце, слушал, как движется ночь, как уходит день. Странное состояние покоя, расслабленности, удовлетворения окутывало меня. Ничего подобного я никогда не испы­тывал, все во мне трепетало от ощущения красоты и неповторимости меняющейся, движущейся жизни. В самом деле, так ли часто в нашей будничной суете удается остановить мгновение и понять вдруг, что жизнь прекрасна и удивительна всегда и во всех своих проявлениях? Все вокруг было наполнено живыми звуками наступающей ночи: земля, травы, деревья, даже воздух, и белый лунный луч, и желтый свет уличного фонаря, и ночные бабочки,

бьющиеся в его огне,— все было неповторимо и волшебно. И у меня не было ни долгих лет сует­ливой жизни позади и впереди ничего не было, не ждали меня впере­ди никакие заботы. Все только начиналось, все — и прошлое и буду­щее — было в этом мгновении жизни. Счастливом мгновении, хотя счастье заключалось только в том, что светила луна, горел уличный фонарь, зудел сверчок, а все вокруг было погружено в шуршащую тишину. Я был частицей этого мира — я и дерево, нас ничто не разде­ляло, я мог бы воскликнуть: «Ты и я, мы одной крови!»

Я не удивился, когда в лунном ореоле у забора появилась дочь Аристарха Безденежных, постояла, спросила:

— Можно к вам?

— Конечно.

Она открыла скрипнувшую калитку, прошла к дому, села возле меня.

— И я не сплю,— сказала, обхватив колени руками.— Не могу спать. Он что-то унес с собой. Пустота вокруг... Дырка какая-то обра­зовалась в пространстве... Все время думаю я о том, как ему холодно там лежать. Сыро, холодно ведь...

Она ждала, наверно, каких-то слов утешения от меня, но я не мог ее утешить: ее слова и ее печаль не потревожили моего ощущения ра­дости»

Она долго молчала, наконец воскликнула с тоской:

— Ну скажите же что-нибудь!

— Что я могу сказать? Как мне вас утешить? Жизнь есть жизнь.

— Нет, не утешения прошу... Какое тут может быть утешение? Впрочем, сама не знаю, чего хочу... Дом я продам,— сказала она.— Хотя кто тут его купит? Хотите, вам подарю? Будете приезжать с женой, дочерью, и внуку вашему тут раздолье. Хотите?

— Благодарю.

— Не хотите? — упавшим голосом проговорила она.— И продать некому и подарить некому. И бросить не хочу. Будет стоять одино­кий, мертвый. Холодный, пустой. Ужасно! Что? — Она резко оберну­лась ко мне.

— Нет, я ничего не сказал.

— Все время мне кажется, что он где-то здесь, рядом... Боже мой, как же ваш голос похож на папин... Проводите меня домой, а...

— Конечно.

Однако мы дошли только до калитки. Она остановилась, сказала:

— Благодарю вас, спасибо, одна дойду, спокойной ночи...

Она ушла, а я вернулся и лег спать с ощущением радости и по­коя: горе этой девочки будто и не затронуло меня. И даже сейчас, вспоминая ту ночь, я вспоминаю именно это ощущение прелести жиз­ни, неясного счастья от движения лунного луча, от шуршания ночных насекомых и спящих листьев на деревьях. Никогда потом у меня уже не было такого чувства родства, что ли, со всем этим. Да и не будет никогда...

Однако утром я проснулся от неловкости, что накануне сделал что-то не так: конечно, я должен был сказать ей хоть какие-то слова утешения. И я пошел к ней. Но, очевидно, свернул не в тот переулок, потому что вышел на окраину города, к реке. Возвращаться уже не стал, шел по высокому крутому берегу, внизу в воде отражалось небо с облаком, берег, деревья, летящий самолет и моя тень. Под ногами каждая травинка была усеяна крохотными бабочками-мотыльками, синими, желтыми, белыми, розовыми, будто цветами. Я шел, и цветы опадали, лепестки взлетали вверх, садились мне на голову, на плечи.