Происшествие на Чумке
Шрифт:
— Мы нисколько не боимся. Мы готовы и горды отдать свою кровь защитникам Родины, — произнесли они заученные, невидимому, слова с таким искренним чувством, что у Николая Ивановича озноб прошел по телу.
— А вот она, — продолжали девочки, указывая на румяную товарку.
— Если ты боишься — не надо, — сказала Мария Соломоновна. — Ты подумай, как будет недоволен тот раненый, кому пойдет твоя кровь. Кровь трусихи. Он-то ведь пролил в бою, защищая тебя, кровь храбреца.
Старушка не только справляла свои обязанности, она разъясняла каждому приходящему, что на донорском
Николаю Ивановичу Мария Соломоновна не оказалась полезной. Нет, у нее в Москве не было ни родных, ни знакомых Могилевских. Она никогда не подписывалась «Маша», всегда «М. Певзнер», и, наконец, у нее был совершенно другой почерк.
Николай Иванович продолжал поиски. Он побывал в школах, швейных мастерских, на моторостроительном заводе.
На заводе ему рассказали о деле, взволновавшем руководство. С фронта, из авиационной части пришел сигнал: некоторые моторы с их заводской маркой не выдерживают и сотой доли положенного им века — катастрофически изнашиваются.
— Налицо вредительство. Это вам ни какая-нибудь Маша. Так-то, юноша, — назидательно закончил разговор с Николаем Ивановичем начальник секретного отдела.
Срок командировки москвича подходил к концу. С еще большей настойчивостью он продолжал, казалось бы, бесплодные поиски.
9. «СДЕЛАТЬ НАС НЕСЧАСТНЫМИ НЕЛЬЗЯ»
Маша Попова выздоравливала медленно: она потеряла так много сил, что теперь почти целыми днями лежала в постели. Выздоровление могло затянуться, если бы в один прекрасный день она не получила весточки с фронта.
Маша спала, когда сестра принесла письмо, и та не решилась ее разбудить. Проснувшись, Маша долго-долго глядела на конверт со штампом полевой почты, лежавший на одеяле. Адрес был написан рукой Андрея. Сначала Маша подумала, что она все еще продолжает спать, и, боясь нарушить это сладкое видение, не решалась взять конверт. Потом она осторожно повернула голову к окну и увидела знакомую до мельчайших подробностей улицу: линию одноэтажных домов, дорогу, по которой медленно двигалась колонна тяжело груженных машин, крытых брезентами. Пробежал мальчишка, — одно ухо солдатской ушанки стоит торчком, другое весело скачет в такт движениям мальчика. Из яслей напротив вышла женщина и остановилась на крыльце, ожидая кого-то.
Да нет, это не сон! Маша поспешно схватила конверт и распечатала его. Сначала ничего не могла понять: буквы, буквы, рукой Андрея писанные крупно и аккуратно, со старанием. А из букв никак не получались слова. Маша отложила письмо, закрыла глаза и перед ней встал ее любимый. Такой, каким она его видела последний раз перед разлукой: немного грустный и взволнованный. Должно быть, от волнения он все время поправлял на лбу волосы, хотя они были в полном порядке. Милый Андрюшка!
Маша открыла глаза, начала читать. Письмо было просто замечательным, — ласковым, полным любви. Чудак, мог бы не оправдываться: разве она не понимала, что на фронте бывают и такие времена, когда не только письма написать —
Большую радость доставила Маше и приписка, сделанная капитаном Осокиным. Капитан хвалил Андрея за умение и знания, за то, как он бережно и любовно относится к технике, которую производит для фронта она, Маша.
Весь день Маша находилась под впечатлением письма Андрея, у нее было такое настроение, что все казались преотличными людьми.
К вечеру в палату зашел какой-то неизвестный молодой человек, тоже очень славный. Ему дали слишком короткий халат, вроде кацавеечки, и он все старался натянуть его на колени, когда сел около Машиной постели.
Он представился:
— Николай Иванович.
Маша ждала, что он скажет дальше, и думала — почему это дали такой смешной халат?
— Я пришел в неудобное время, — извинившись, сказал Николай Иванович. — Но я обещал разыскать вас, Маша, во что бы то ни стало.
— Да зачем же было мучиться? Все, наверное, знают, что я в больнице. Вы новый комсорг цеха? Мне девушки говорили, что новый комсорг собирается прийти.
— В том-то и дело, Маша, что я не сразу узнал ваш настоящий адрес. И, кроме того, еще возможна ошибка.
— Ничего не пойму! Говорите вы какими-то загадками. Да откуда вы?
— Я из Москвы.
— Из Москвы? — просияла Маша. — От Ольги Ивановны? Привезли мне привет? А может быть, даже письмо?
— От Ольги Ивановны?
— Конечно, Ольги Ивановны. А я уже собиралась поругать ее. Уехала, и ни слова. Хоть бы ответила на мои письма.
— Ну, значит, вы та самая Маша!
Ночью Николай Иванович связался по телефону с Линевым. Подполковник был чрезвычайно обрадован тем, что таинственная Маша нашлась и не скрыл своего огорчения по поводу того, что она находится в больнице.
— Надолго? — спросил он.
— Что надолго? — не понял Николай Иванович.
— Болезнь, я говорю, надолго ее задержит в больнице?
— Вот этого я еще не знаю, товарищ подполковник.
— Напрасно, Николай Иванович. Выясните и доложите.
Некоторое время трубка молчала. Слышался только шорох замерших проводов. Николай Иванович испугался, что его разъединили и уже приготовился было грозно прикрикнуть на телефонистку, как вновь раздался голос Линева:
— Во всяком случае, Николай Иванович, ваша командировка автоматически продлевается до полного выздоровления Поповой. В Москву вы должны возвратиться вместе с нею.
Первое, что сказала Маша при знакомстве с подполковником Линевым, было:
— Знаете, как я рада, что к вам попала. Теперь все станет на свое место.
— Думаю, да, — улыбнулся Линев. — Думаю, расставим все по местам, если вы захотите помочь по-настоящему. А вы ведь захотите.
— Да! — Маша задохнулась от волнения и гордости. — Конечно. Все, что сумею.
Она старательно вспоминала все касающееся Ольги Ивановны — ее просили не упускать мелочей. Она рассказала о «каменной бабе» — привязала же это прозвище к человеку! Та, действительно, слабоумная, а все же работает в цехе чернорабочей, силищи невероятной.