Происшествие в Нескучном саду

Паустовский Константин Георгиевич

Асеевскую же «Только деталь» можно назвать фантастической юмореской. В данном случае фантазирует студент литературного института, которого переполняет жажда жизни, деятельности, он совершенно уверен в том, что будущее, в которое ему предстоит вступить, будет прекрасным, как и тот замечательный город, в котором он учится. Ивана совершенно не смущает, что пока у него нет денег даже на трамвай и приходится регулярно топать через всю Москву пешком на свидание к любимой девушке, ждущей его на вокзале. Вокзал этот именуется Брянским. Не всякий москвич сегодня сообразит, что речь идет о Киевском вокзале. Пассия Ивана Граня тоже учится, она студентка Педологического института. Было

же такое словечко – педология. Все ли сейчас знают, что это такое? И вот молодые люди начинают воображать себе виды будущей Москвы – новые красивые здания, метрополитен (его еще не начинали строить); электричка, в которой они едут, отрывается от земли и летит, летит! Куда летит? В Египет. Тут разыгравшееся воображение приходится притормаживать, но даже завидно становится от такого избытка жизненных сил и цельного, незамутненного мироощущения. По нынешним меркам эти ребята, студенты, рабфаковцы, не имели ничего. Но в их распоряжении была вся вселенная.

По теме и по духу близка к «Только детали» еще одна московская фантазия – «Странный случай в Теплом переулке» Всеволода Иванова.

Черты времени причудливо отразились и в таком на первый взгляд странном рассказе, как «Сэр Генри и черт» молодого В. Катаева. Сначала перед читателем возникает вполне реалистичная картина заболевания сыпным тифом. Стоит вспомнить, какую страшную дань взымала эта болезнь с разоренной, ослабевшей страны, чтобы понять: сыпняк – существенная примета тех дней.

Но пожалуй, самое интересное в рассказе Катаева – это картина бреда. При всей ее фантасмагоричности она, конечно, совсем не случайна, совсем не сюрреалистична.

Если хотите, мы можем обнаружить в ней маленькую романтическую утопию. Здесь вновь столкнулись две действительности, два мира – старый и новый, корыстный и бескорыстный, но уже не прямо, лобово, как в «Экземпляре», а символически. Обнаруживается мир, в котором обыкновенная пыль на сапогах, т. е. обыкновенная земля, на которой мы живем и которая нас кормит, – это и есть золото, предмет высочайшей ценности, объект почитания и благоговения. А настоящее золото в этом мире – ничего не стоящая пыль, никому не нужный песок на морском берегу. Но рассказчик и рожденные его больным воображением чудные компаньоны живут еще в нашем мире, в том, где ценности пока иные.

И опять-таки эта максималистская инверсия отражает убеждения тех лет, она дает как бы парафраз известного изречения о том, что когда-нибудь из золота, в наказание за ту зловещую роль, которую этот металл сыграл в жизни людей, станут строить общественные уборные.

Поскольку в фантастике изобретаются самые невероятные вещи, поскольку она рассуждает о том, чего нет, тo фантастика – почти всегда преувеличение, гипербола.

Поэтому она легко, можно сказать, плавно переходит в сатиру или сатира в фантастику – как угодно.

Ревнители чистоты научной фантастики иногда начинают отрицать родовую принадлежность сатирической фантастики, утверждая, что фантастика в сатире всего лишь «прием», маскирующий иные, нефантастические цели. Но, как уже говорилось, конечные цели у фантастики действительно не специальные, а общелитературные, общечеловеческие, поэтому споры о том, что в ней «прием», а что не «прием», в достаточной мере бессодержательны. Та литература, которая этих целей перед собой не ставит, и не заслуживает права называться художественной. Она должна удовлетвориться участью технического очерка на страницах научно-популярного журнала. Как ни крути, а вопрос, зачем что-то изображается, в произведении искусства всегда останется важнее вопроса, что в нем изображается.

Разве «изобретение» невидимости в

«Человеке-невидимке» не было для Г. Д. Уэллса приемом, с помощью которого английский романист вытащил на свет божий лицемерие, бездушие общества, в котором жил выдающийся физик, трагическую судьбу гения, изуродованного и растоптанного обществом? Кто-нибудь может возразить, что для этого фантастика не нужна, этой же цели можно достичь и «обычными» способами. Можно, конечно. Но не следует забывать, что фантастика обладает Собственными, и очень сильными, средствами для воздействия на читателей, зачем же от них отказываться?

Того же «Человека-невидимку» прочитало на земле значительно больше народу, чем все многочисленные реалистические романы Уэллса, вместе взятые.

Разумеется, «качество» фантастической гипотезы, ее неожиданность, свежесть, масштабность тоже имеют немаловажное значение, но все же вряд ли кто-нибудь устремится с заявлением, что Уэллс всерьез полагал, будто человек может сделаться невидимкой, хотя он и рассуждает о подобных возможностях, казалось бы, с солидным и основательным видом. Или откровенно иронизирующие Ильф и Петров. Но право же, с научной точки зрения аппарат Гриффина в романе Уэллса точно такая же литературная игра, как препарат «веснулин», изобретенный городским сумасшедшим для изничтожения веснушек. Сатирическая фантастика – одна из самых главных составных частей всей фантастической литературы, и именно с этим направлением связаны многие крупные ее достижения.

Говоря уже не о форме, а о существе, надо заметить, что молодая Советская Республика отчаянно нуждалась в литературе подобного характера. У нее было очень много врагов – внешних и, не менее опасных, внутренних. Советские писатели с самых первых своих шагов завязали с ними смертный бой. Главнокомандующим на данном фронте можно считать Маяковского, сатирическая линия в творчестве которого занимала видное место, а в своей сатире он нередко использовал фантастические приемы, фантастические гиперболы. Вспомним известный ленинский отзыв о стихотворении «Прозаседавшиеся», а ведь оно тоже основано на фантастическом приеме.

Поэт не раз обращался к собрату-сатирику с настойчивым призывом: Чтоб не скрылись, хвост упрятав, Крупных вылови налимов – кулаков и бюрократов, дураков и подхалимов…

И если понимать термин «кулак» расширительно, то нельзя не признать, что призыв великого поэта остается весьма актуальным. Творчество И. Ильфа и Е. Петрова было как бы ответом на этот призыв.

Их повесть «Светлая личность» сравнительно малоизвестна, что не совсем заслуженно, она писалась в те же годы, что и их романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», на том же подъеме их замечательного творческого вдохновения. Близость приемов, использованных в дилогии и в повести, бросается в глаза, и, возможно, именно эта близость и послужила причиной того, что «Светлая личность» была отодвинута в тень «Двенадцатью стульями».

Противник, с которым сражаются сатирики и в «Двенадцати стульях», и в «Светлой личности», один и тот же – это мещанство, обывательщина, страшная, вязкая сила, которая обволакивает любые дерзкие начинания, которая способна обездвижить, окуклить любой энтузиазм, потому что для обывателя нет ничего дорогого, ничего святого, кроме собственной шкуры. Именно обывательщина служит питательной средой для разъедающего наше общество бюрократизма, а точнее можно сказать, что это просто разные ипостаси одного и того же духовного омертвления. Справедливо видя в мещанстве опаснейшего врага революционной перестройки, его обличали ведущие советские литераторы Горький, Алексей Толстой, Маяковский, Булгаков, Зощенко, Кольцов…