Проклят и прощен
Шрифт:
Госпожа Гертенштейн снова села и принялась перелистывать оставленные ей бумаги. Вильмут подошел к ней, взял одну из бумаг и, просмотрев ее, произнес:
— Да, действительно немаленькие суммы. Я не понимаю, Анна, каким образом тебе удалось уплатить по всем этим обязательствам?
— У меня было много драгоценностей, — спокойно ответила она, — а бриллианты всегда сохраняют свою ценность. Правда, я продала все драгоценности до последней, но по крайней мере этого оказалось достаточно.
— Да, президент осыпал тебя дорогими подарками и ради тебя сделал из своего дома храм роскоши. Он
В последних словах слышался суровый упрек, но молодая женщина стала защищаться с полнейшим хладнокровием:
— Я никогда в точности не знала имущественного положения своего мужа и, вступив в его дом совсем бедной, разумеется, не могла расспрашивать его о средствах. Он оставлял меня в убеждении, что очень богат и что наш образ жизни вполне соответствует его средствам. Я не подозревала, что то имущество, которое он унаследовал от сестры, составляло его единственное достояние; его, впрочем, все же хватило бы на покрытие всех долгов, но беда в том, что муж потерял эти деньги.
— Благодаря спекуляции! Разумеется, надо было как-нибудь добывать так безумно расточаемые деньги, и вот президент Гертенштейн опустился до роли спекулянта, игрока на бирже!
— Оставим прошлое, Грегор! — серьезно произнесла Анна Гертенштейн. — Я не хочу и не могу слушать обвинения против человека, от которого целых пять лет не видела ничего, кроме доброты; если он и был иногда слаб, то исключительно ради меня.
— Может быть, ради самого себя, — поправил ее пастор, — чтобы удовлетворить собственному тщеславию. Его красивая жена должна была везде быть первой, самой почетной, ему всегда казалось мало того восхищения, которое она возбуждала. Природа наградила тебя опасным даром, Анна, — красотой, которая заставляет всех поклоняться тебе. До сих пор она приносила только несчастье, счастливым же не сделала никого.
— Гертенштейн был счастлив, — с ударением произнесла Анна, — а я, по крайней мере, старалась казаться счастливой.
— Да, вы были образцовой парой: президент не мог достаточно нахвалиться своим счастьем, а тобой все восхищались за твою преданность старику. Может быть, свет не был бы так щедр на похвалы, если бы знал, что именно заставило тебя броситься в объятия старика.
— Не хочешь ли ты поставить мне это в упрек? — В голосе молодой женщины слышался легкий оттенок горечи. — Ты сам ведь советовал мне принять это предложение, положившее конец моим колебаниям.
Пастор посмотрел на нее со странной смесью мрачной печали и холодного, гордого удовлетворения.
— Да, я сделал это, потому что дело шло о том, чтобы освободить тебя от еще худших уз. Ты считала себя сильной, но на самом деле такой не была, и тогда я посоветовал тебе поставить долг между собой и своим прошлым. Я знал, что ты честно отнесешься к этому долгу.
Анна молчала, опершись головой о руку, а Вильмут продолжал:
— Я считал тебя в безопасности рядом с человеком, который по своему возрасту должен был считать своей обязанностью вести спокойную и уединенную жизнь. Вместо того он вместе с тобой погрузился в водоворот светской жизни, со всеми ее искушениями, и гордился
— Нет, потому что спуститься с прежней высоты всегда немного унизительно, но я сумею без ропота подчиниться неизбежному.
— Я так и думал. Вам, светским людям, блеск и роскошь кажутся жизненной потребностью, с которой трудно расстаться. Составила ли ты какой-нибудь, план относительно будущего? Что ты будешь делать, когда Розенберг будет продан? Надеюсь, ты предоставишь мне подыскать для тебя подходящее местопребывание.
— Благодарю тебя за предложение, — холодно ответила молодая женщина, — но лучше будет, если я сама позабочусь об этом. По данному вопросу у нас легко могут оказаться различные мнения, а ведь ты всегда требуешь безусловного подчинения твоей воле. Я помню это еще с того времени, когда жила в твоем доме.
— Ну, ты-то никогда не знала такого подчинения, — резко ответил пастор. — В тебе всегда был силен дух противоречия, который я не мог сломить, несмотря на всю свою строгость, а то, что мне не удалось с Анной Вильмут, я вряд ли добьюсь от госпожи президентши Гертенштейн. Ты приобрела большую самостоятельность возле мужа, который был только покорным исполнителем твоих желаний. Совершенно безразлично, где именно ты поселишься в будущем, но ты должна устроиться так, чтобы избегать нежелательных встреч, на которые можешь натолкнуться здесь, в Розенберге. Близкое соседство того...
— Грегор!..
В этом восклицании в одно и то же время прозвучали и гнев и страх.
Вильмут остановился, но между бровями у него залегла мрачная складка.
— Ну? — спросил он после некоторого молчания.
— Ведь ты тогда же обещал мне, что между нами никогда не будет речи об этом... Не забывай же своего обещания!
Пастор не сводил пристального взора с прекрасного, сильно побледневшего лица, взора, проникающего до самой глубины души.
— Ты еще не справилась с этим? — медленно произнес он наконец. — Все еще нет?
Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины.
— Ты же знаешь, что с этим покончено! Я подчинилась твоей воле и думаю, что ты можешь быть доволен мною.
— Моей воле? Как будто ты когда-либо подчинялась чьей бы то ни было воле! Ты подчинилась только той беспощадной истине, которую я тебе открыл. Больше я ничего не сделал, я только открыл тебе глаза, а ты даже не поблагодарила спасшего тебя врача, ты предпочла бы остаться слепой.
— Ошибаешься, — беззвучно проговорила Анна, — я благодарна тебе за это — даже и теперь.
Вильмут собирался что-то ответить, как вдруг дверь быстро распахнулась, и в комнату влетела молоденькая девушка в пальто и шляпе; ее длинные косы не были подколоты, а свободно спускались вдоль спины, и совсем еще детское личико сияло радостью и задором.
— Вот и я опять! — звонко крикнула она. — Какая это была веселая поездка! Мы доехали почти до самого заколдованного Фельзенека и чуть-чуть... — Она вдруг остановилась, заметив пастора, и продолжала сразу изменившимся, тихим голосом: — Ах, ты здесь, кузен Грегор! Я вам помешала?