Проклят и прощен
Шрифт:
— Да, и рассчитываю там остаться.
— Зачем же было тогда строить замок, если ни ты, ни кто другой не живет там?
— Зачем? — спокойно повторил барон. — Просто для препровождения времени: ведь надо же что-нибудь делать. Одно только жаль: с окончанием такой постройки исчезает и всякий интерес к ней. С той поры, как Фельзенек приведен в надлежащий вид, я стал к нему совершенно равнодушен.
В безмолвном удивлении смотрел молодой человек на своего родственника, который «для препровождения времени» истратил сотни тысяч на такую постройку, а затем потерял всякий интерес к своему созданию.
—
— Нет, состояние моего здоровья не допускает такого напряжения.
— Но ты, конечно, страстно любишь охотиться здешних горных лесах?
— Я никогда не охочусь.
— Или ты в ничем не нарушаемой тишине предаешься научным занятиям? Это, кажется, всегда было твоей любимой склонностью?
Верденфельс покачал головой.
— Так было в годы моей ранней юности, теперь я очень мало занимаюсь наукой. Любители не могут постоянно находить в этом одинаковую привлекательность.
— Но, Боже мой, что же в таком случае привязывает тебя к этому месту? — воскликнул Пауль. — И что ты собственно любишь здесь, что так отдаляет тебя от всех людей?
— Горы, — медленно произнес Раймонд Верденфельс, — и одиночество! — Он встал и подошел к открытой настежь двери балкона. — Хочешь полюбоваться этим видом? Твои комнаты выходят на равнину, лишь отсюда видны высокие горы.
Следуя приглашению, Пауль вышел на балкон. В последние часы погода прояснилась, по горным склонам еще проносились облака, но туман исчез и вершины были отчетливо видны. Из этой части замка прямо под ногами на головокружительной глубине виднелась пустынная каменистая долина, с разбросанными по ней острыми утесами, а по окутанному туманом дну долины несся горный поток, рев которого слышен был даже здесь, наверху. Между острыми выступами каменных стен, опоясанных у подножия темными лесами, носились облака, и над ними в безмолвном величии поднимались вершины гор, частью покрытые снегом. Нигде не было видно человеческого жилья, ни одной смягчающей черточки незаметно было в этой картине, подавляющей своим диким величием. Кругом — только скалы, ели да снежные поля!
Прямо напротив замка выше всех поднималась одна вершина, имевшая форму почти правильной пирамиды. На ней также лежал блестящий снеговой покров, но она стояла одиноко, как бы повелевая всем остальным горным миром. Хотя от замка ее отделяла широкая долина, казалось, что она находится совсем рядом с ним, и в этой близости чувствовалось что-то грозное, как будто гора со своими ледяными стенами готова была раздавить жилище человека, отважившегося проникнуть в ее владения.
— Будет буря, — сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. — Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.
— Это — местный предсказатель бури? — спросил Пауль. — В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.
— Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга... даже слишком хорошо!
В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон,
Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:
— Как нравится тебе этот вид?
Вместо ответа Пауль пожал плечами.
— Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?
— Откровенно говоря, нет! — заявил молодой человек. — Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение — на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.
— Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! — с легким оттенком насмешки проговорил барон. — Но я перенес бы это. — Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. — Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? — спросил он, садясь на свое прежнее место.
— Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.
— У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.
Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.
— Я? — неуверенно произнес он. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, — спокойно продолжал Верденфельс. — По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.
Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.
— Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя...
— Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, — перебил его Раймонд. — Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.