Проклятая книга
Шрифт:
Сходные мысли при виде сего явления посетили и стрельцов. Один из них отпрянул и плюнул, а Другой протянул не без удивления:
— Скоморох! Гляди-ты, звериный поводырь!
Однако они ошиблись. Встреченный ими старичок, сгорбленный, лохматый и трясущийся, не был ни скоморохом, ни цыганом. Он вообще не имел намерения потешать добрый люд и тем самым зарабатывать себе на жизнь.
Зверюга у него на цепи — и того менее была расположена к пляскам и увеселению. Огромный, похожий на медведя, с почти человечьей мордой и обезьяньими пальцами на руках зверь был силен, свиреп и очевидно
— А ну, с дороги! — рявкнул дьяк, высовываясь из-за стрелецких спин. — Не видишь — государевы люди по важному делу идут? В сторону, рвань!
Заслышав окрик, старикашка замер и из последних сил распрямил сгорбленную спину. Глазки его, подслеповатые и красненькие, будто паутинкой затянутые, сверкнули почти нестерпимо. Из беззубого рта потянуло зловонием, и старичок прокричал шамкающим голосом:
— Да как ты смеешь! Дурак!
Это было неожиданно… и, пожалуй, страшно.
«Юродивый, — подумал Вадим. — Божий человек. Все народы и культуры почитают и побаиваются дурачков. Считают, что на них дух Божий почивает. Мол, через тех, у кого своего разума нет, действует разум высший… Или нет, что это я несу, какой высший разум… Высший разум — это что-то из двадцатого века, когда в Бога уже не верили. То есть, не будут верить…»
У него немного кружилась голова — не то от резких запахов, не то от волнения.
«А еще говорили, что на сто юродивых приходится девяносто девять лже-юродивых, — припомнилось Вадиму. — Но это в девятнадцатом веке так было… А шестнадцатый считается золотым веком юродства. Влипли мы, ребята… Кстати, где-то ведь бродит и Василий Блаженный… Обидели юродивого, отняли копеечку…»
И машинально пропел из «Бориса Годунова»:
— …Мальчишки… обидели юродивого, отняли копеечку… Вели их зарезать, как зарезал ма-аленького царевича!
Лучше бы он этого не делал. Купец прожег Вадима взглядом насквозь, всем своим видом показывая — запомнил, запомнил намек про зарезанного царевича. О каком из царских детей речь? Не о малолетнем ли дитяти, что скончалось не так давно? Поосторожней бы в речах, а то ведь времена надвигаются лютые, по некоторым приметам очевидно… Вот и комету, сказывают, над Ярославлем видели…
Один из стрельцов перекрестился. Будучи человеком простым и от интриг далеким, подумал: вот, поет обвинитель духовные канты про какого-то святого страстотерпца царевича, умученного врагами Православия…
Купец Гаврильчиков тронул стрельца пальцем за плечо, с сердитым видом кивнул в сторону юродивого старичка:
— Убери этого смутьяна! Что он тут ходит? Может, он-то как раз и виновен в случившемся деле!
Стрелец опустил алебарду и обратился к юродивому с осторожной вежливостью:
— Ступай себе, отче, в самом деле… Видишь — государев человек здесь по важному делу, а ты застишь путь. Да и лишних глаз в этом деле покамест не надобно. Как оно все окончательно решится — тогда уж милости просим, приходи смотреть, кому и за что голову отрубят.
Но
Закончив очередную бранную тираду, старичок вдруг невероятно напрягся и начал разжимать пальцы, чтобы выпустить из руки цепь.
Вадим следил за ним с нарастающим любопытством. Казалось, распрямлять пальцы и снимать их по одному из цепи представляло для старичка невероятную трудность. Обычно с таким трудом удерживают нечто тяжелое или брыкающееся, но здесь все происходило с точностью до наоборот.
Внезапно Вершкову сделалось очевидно, что старичок почти не замечал встреченных им людей. Весь диалог велся им почти машинально, а в уме и сердце странненького деда происходила совершенно другая, скрытая от глаз, работа. И теперь они присутствуют при завершении этой работы. Пальцы разжимают судорожную хватку. Цепь освобождается.
Вот последний остался, мизинец. Интересно, почему животное не дернется, не освободится, ведь на одном только старческом мизинчике и держится. Но ничего подобного не происходило. Зверь как будто понимал происходящее и ждал.
Мизинец свело судорогой. Старичок по-собачьи наклонил голову и начал грызть его голыми деснами. Потом поднял лицо, все в слюне. Палец шевельнулся и опустился. Цепь упала.
Зверь заревел, вздыбил шерсть и шагнул вперед на задних лапах. Его морда сразу изменила выражение. Вместо сонного любопытства на ней появился лютый голод. Желтые клыки обнажились, глаза ушли глубоко под лоб и принялись испытующе сверлить окружающих. Затем он упал на четыре лапы и побежал вперед.
Люди инстинктивно шарахнулись в сторону. Один только Гаврильчиков, стряхнув с плеча руку стрельца, шагнул навстречу животному.
— Вон! — вне себя крикнул он. — Пошел отсюда! Тварь!
Он топнул на зверя ногой. Зверь от неожиданности присел, прижал уши, и вид у него сделался глупый. Затем он вдруг заскулил и улегся у ног Гаврильчикова. Тот усмехнулся, запустил руку в шерсть на загривке животного.
— Вот и все, — объявил он. — Видите? Нет ничего проще. Нужно просто чувствовать себя выше бессловесной твари, и она сразу поймет…
Вершков вспомнил рассуждение, которое приводил Лавр в беседах с Харузиным.
Лавр говорил, что в раю звери подчинялись Адаму, потому что Адам был безгрешен. Но после грехопадения животные ощутили от человека некий запах, который говорил им: «Вот существо, практически равное тебе, — ты не обязан ему повиноваться, ты можешь его съесть, как он может съесть тебя!» И только некоторые святые могут общаться с птицами и зверями так, как это, по идее, происходит в раю. Потому что при виде этих святых звери чуют запах Адама. Запах святости. Например, у Иеронима был ручной лев, у Серафима — медведь, Франциск Ассизский разговаривал с птицами, а Антоний Падуанский — вообще с рыбами… (Разумеется, этих святых Лавр не знал — их вспомнили общими усилиями Харузин и Вершков).