Проклятая реликвия
Шрифт:
В средние века реликвии Святой Крови были весьма противоречивыми объектами и вызывали сложные научные дебаты. Речь шла не только о том, могут ли существовать подобные реликвии и — если могут — следует ли им поклоняться, но и затрагивала такие вопросы, как определения смерти и воскрешения, пресуществления и мессы, а также точной природы вида крови, о которой стоит или не стоит говорить. Поскольку в те времена медицинская наука считала, что в человеческом теле имеется несколько видов крови, то определенный ее вид, наличие которого приписывали реликвиям крови, в частности, тем, что находились в Хейлзе и Эшбридже, приводил к особенным спорам и самым разным теологическим выводам.
В
Второй кульминационный момент в полемике произошел столетием позже, когда францисканцы шумно доказывали, что реликвии Святой Крови священны, а доминиканцы неистово пытались пресечь данное утверждение. Сражение между этими двумя орденами продолжалось едва ли не до середины семнадцатого века.
Собор в Норвиче был одним из нескольких английских религиозных институтов, где находилась частичка Святой Крови. Ее привезли в 1170-х гг. из Фекампа, возможно, в попытке привлечь внимание паломников, которые иначе шли к усыпальнице Томаса Беккета в Кентербери. Она еще находились там в 1247 г., поэтому именно епископа Норвичского пригласили читать проповедь, когда Генри III даровал свою порцию Святой Крови Вестминстерскому аббатству в том самом году. Норвичский собор сгорел при пожаре 1272 г., несмотря на все попытки спасти его; хрустальная чаша, в которой хранилась кровь, треснула, а ковчег пострадал от огня. Кровь вынули из треснувшего сосуда, и монахи поражались «чудесному» превращению большей части крови в суспензию в верхней части чаши (вероятно, она просто высохла).
Приверженность той или другой стороне прослеживается в картинах эпохи Ренессанса: плита, на которой возлежит Иисус, окрашивалась либо в красный цвет, выражая преданность верованиям францисканцев, либо в серый, указывая на предпочтение взглядов доминиканцев. Плита, окрашенная в несколько цветов, предположительно указывала на неуверенность в выборе.
АКТ ПЯТЫЙ
Лондон, 16… год
Хотя внутри палатки стоял полумрак, затрудняя видимость, сомнений не оставалось. Человек был мертв. Улисс Хэтч, издатель и книготорговец, лежал на спине. Он раскинул руки и ноги, глядя невидящими глазами в полинявшие полоски на палаточной ткани над головой. Человеком он был дородным, и пузо достигало чуть ли не до колен. Трудно было сомневаться, что он умер насильственным путем — огромное пятно, подобное кровавому флагу, расплылось между тройным подбородком и грудной клеткой.
Мертвец и его скарб занимали столько места, что нам троим, еще живым, его уже не оставалось. Вокруг беспорядочно валялись принадлежности его ремесла — стопки книг, связки с брошюрами. Кроме того, стояли два сундука, набитые одеждой, позолоченной изнутри посудой, кубками и другими вещами. Улисс Хэтч не ограничивался продажей только книг. Я это знал, потому что не больше часа назад рассматривал
Палатка была немаленькой, но плотная коричневая занавеска разделяла ее почти пополам — в передней части книготорговец поставил стол, а за занавеской устроил личную комнату. Сейчас я от души радовался этой толстой фланелевой занавеске. Где-то за ней шумела ярмарка, словно ничего не произошло. Мы слышали гул толпы, вскрики певцов баллад и кондитеров, ржание беговых лошадей. Но в самой палатке единственными звуками были жужжание парочки мух, да замедленное дыхание троих озадаченных и испуганных актеров. Запахи, которые я ощутил, когда в первый раз зашел сюда — запах конца лета и заплесневелой ткани, и ненужных бумаг — теперь перебивались горьким запахом гари.
Ни один из нас не предполагал подобного развития событий. И вообще, поручение казалось очень простым. Я хотел оказать любезность человеку, которого с гордостью считал своим другом, а остальные составляли мне компанию. Рано утром все мы пребывали в прекрасном настроении. А теперь нате вам, мы стоим над трупом жирного книгоиздателя и не знаем, что делать дальше…
Говорят, что ярмарка святого Варфоломея — самая большая в целом мире, и кто я такой, чтобы спорить с этим? Право же, кажется, что весь мир слетается на эту ярмарку на несколько августовских дней только ради удовольствия потолкаться на паре акров земли в Смитфилде.
Стояло знойное утро в самом конце лета. Позади нас над сутолокой крыш виднелись стены Лондона, а перед нами, как суп в горшке, кипела ярмарка. Подернутый дымкой воздух был напоен криками торговцев и сочинителей баллад и запахами жареного мяса. Смитфилд — это место, где продают скот на бойню, и трудно было отделаться от мысли, что такая же судьба ожидает большинство посетителей ярмарки Варфоломея. Пусть они не попадут на бойню, но пощиплют их изрядно. По крайней мере, именно это приходит в голову рядовому лондонцу, когда он видит, как простые сельские жители пробираются по зеленым полям Хокстона и Айлингтона.
Не знаю, думали ли об этом двое моих сотоварищей, когда мы смотрели на прилавки и балаганы, над каждым из которых развевалось собственное знамя, словно в армии перед сражением. Может быть, моих друзей занимали менее циничные мысли: что-то вроде гордости лондонца за то, что мы живем в месте, достаточно великом, чтобы весь мир пришел к его дверям. И что-то вроде жалости лондонца к тем, кому не повезло и приходится обитать не здесь.
Излишне говорить, что и я, и два моих друга родились не в Лондоне.
Несколько слов о нас троих.
Мы — Абель Глэйз, Джек Уилсон и я, Николас Ревилл, члены Королевской труппы, ранее Труппы камергера, на базе театра «Глобус» в Саусворке. Мы, актеры, к вашим услугам. Или, если быть точным, к услугам короля Якова I. Из нас троих Джек Уилсон играет дольше всех, Абель Глэйз меньше всех, но уже несколько лет, как нас заметили среди ведущей лондонской театральной братии.
Мы с Джеком отдали сердца театру с ранней юности, а вот Абель попал к нам очень странным путем. Раньше он зарабатывал на жизнь — и очень неплохо зарабатывал, куда лучше, чем на сцене театра «Глобус» — мошенничеством. Он прикидывался больным и падал на проезжую дорогу с пеной у рта (пена отлично получалась из кусочка мыла, засунутого в рот) и с закатившимися глазами.