Проклятье Пифоса
Шрифт:
И тогда Гальба понял, что казалось ему неправильным в ковре. Покрытие пола оказалось воплощением тех же зверств, что и гобелены — плоть, мышцы, связки и сухожилия, превращенные в ткань существами столь же даровитыми, сколь и чудовищными. Ноги утопали в ковре, и то, что должно было ощущаться как дубленая кожа, обрело, благодаря добавлению волос, изящную мягкую податливость хлопка, сохранив при этом гладкость живых тканей, подобную мокрому шелку. Рисунок покрытия был абстрактным, в его образах и переходах слышалась музыка, порождавшая всё крики в мире. Над созданием ковра трудилось множество рук, и Антон не сомневался,
Конечно, мертвые не могли чувствовать боли, так почему Железным Рукам, увесисто топающим по галерее, казалось, что ковер извивается под ногами? Всё дело в материале, сказал себе Гальба, в ужасной гениальности его сотворения. Невозможно было найти иного объяснения, если только не позволить бреду запятнать разум, и Антон не мог позволить предателям и их кораблю одержать над ним такую победу.
Вместо этого сержант приготовил врагу абсолютное уничтожение. Он и его братья сокрушат это насилие иным, ясным и очищающим насилием машины. Бионическая рука превратилась в крепостную стену, сдерживающую чумные волны безумия. Болтер стал чем-то большим, нежели простым продолжением тела — Антона влекло вслед за оружием, словно стрелку магнита к железной горе. В конце этого пути Гальбе предстояло стать идеальнейшей машиной войны.
Каждое деяние сержанта на борту этого корабля, совершенное во имя Императора и примарха, приближало космодесантника к обещанному совершенству, чистому, не запятнанному безумием окружающей его плоти. Совершенству, которое должно было уничтожить иллюзию, обожествляемую Детьми Императора.
— Что случилось с этим Легионом? — задался вопросом Вект.
— Пока ничего, по сравнению с тем, что мы с ними сделаем, — ответил Гальба.
— Такое нельзя не заметить, — вмешался Кхи’дем. — Я никогда не видел подобного безумия, здесь кроется нечто большее, чем обычное предательство.
— В предательстве нет ничего «обычного», — огрызнулся Антон. — И нет преступления тяжелее.
— Я хотел сказать, — пояснил Саламандр, — что в увиденном нами скрывается ужасный смысл. Твой брат совершенно верно спрашивает, что случилось. Нечто и в самом деле произошло, и мы отворачиваемся от этого вопроса на свой страх и риск.
— Как только мы убьем их всех, у тебя будет сколько угодно времени на изыскания, — отозвался сержант, но ему самому ответ показался пустым и необоснованным.
До бронзовых дверей оставалось лишь несколько сотен метров, и рельефные изображения на них стали различимыми. Даже с такого расстояния стало ясно, что орнамент выполнен из тел, покрытых расплавленным металлом. С другой стороны дверей доносились звуки боя — низкое громыхание болтеров, рычание и визг впивающихся в кость цепных мечей, яростные крики сражающихся легионеров. Над белым шумом возносился могучий, менторский голос, хотя слова говорящего оставались неразборчивыми. Затем громкость рева взмыла, словно приливная волна, и двери распахнулись с оглушительным грохотом. В проём ринулись Дети Императора, готовые дать отпор тем, кто вторгся в их владения.
Несясь сломя голову, они встретили горячий прием от Гальбы.
Сержант атаковал во главе Железных Рук, построившихся «наконечником стрелы» — галерея оказалась достаточно
— Уклоняемся, но продолжаем сближение, — скомандовал Антон по воксу.
В галерее не было укрытий, и они могли избежать уничтожения, только добравшись до врага и сокрушив его в ближнем бою.
Построение лоялистов утратило чистую симметрию, и легионеры начали двигаться случайными зигзагами. Продолжая бежать вперед, они метались влево-вправо, лишая врага возможности прицелиться, и вели огонь на подавление. Хоть сколько-нибудь точно стрелять в таких условиях было невозможно, но поток зарядов оставался смертоносным. На глазах Гальбы один из предателей упал, задыхаясь с разорванной глоткой.
Огонь Железных Рук подарил им несколько драгоценных секунд и ещё немного метров, и воины оказались намного ближе к противнику, когда ответная стрельба началась по-настоящему. Впрочем, Дети Императора как будто столь же неистово жаждали ближнего боя. Не останавливаясь для прицеливания, предатели бросились в атаку, и в их голосах равно звучали крики наслаждения и вопли ярости.
Две силы сошлись вплотную, и Антон сумел лучше разглядеть лица предателей. Трансформации, которым подверглись его бывшие братья, оказались, самое меньшее, столь же отталкивающими, как и почитаемое ими искусство. Дети Императора терзали собственную плоть — Гальба видел руны, складывающиеся из ран, скальпы, разрезанные в лоскуты и поднятые над черепами на металлических каркасах. Шипы, витки колючей проволоки, искаженные фрагменты скульптур и прочие болезненные порождения извращенного воображения уродовали легионеров, смеющихся над собственной болью.
К сержанту неслись воплощенные мрачные насмешки над единением органического с неорганическим, принятым в его легионе. Там, где Железные Руки заменяли слабость плоти силой металла, Дети Императора использовали одно, чтобы разрушить другое, и наоборот. Десятый легион искал чистоты. Порождения Третьего утопали в адских наслаждениях. Там не было места разуму, только лишь ощущениям, всё новым, и новым, и новым. То, что предатели прибегали к самоистязанию, радовались причиняемым себе мукам, означало лишь одно — их терзал неутолимый голод. Ныне Дети Императора поклонялись ощущениям, и состояние абсолюта чувств пытало их, оставаясь близким и вечно недоступным.
Все эти мысли промелькнули в голове Антона, пока воин несся навстречу резне. Они не были итогом логических рассуждений, но инстинктивным, пробуждающимся знанием, атавистической реакцией, которую появление врага вызвало из глубин того, что в прежние, непросвещенные времена могли бы назвать душой. Ярость, направленная на предателей, теперь смешивалась с отвращением. Честь требовала сокрушить клятвопреступников; нечто, менее рациональное, жаждало вычистить их без следа.