Проклятие двух Мадонн
Шрифт:
Край неровный, рваный, мох, утративший былые краски, казался неестественно-блеклым, само озерцо лежало полосой темной воды, узкой и длинной. Ну вот, озеро он нашел, а дальше-то что делать? Нырять? А глубина какая? Левушка с сомнением вглядывался в непроглядную черноту, пытаясь уловить хоть слабую тень дна, не уловил и даже засомневался, есть ли оно вообще.
Вода предупреждающе кольнула ладони холодом, и Левушка решил, что нырять все-таки не стоит, если и есть что-то, то на берегу… на берегу, точнее, метрах в трех от воды росли березки, низкие, Левушке по плечо, с нежными серебристо-пуховыми листочками, да и ветки
Еще раз обругав себя за глупость – ну с самого же начала было ясно, что ничего он здесь не найдет, – Левушка прошел по берегу, потом отступил на метр и снова прошел, стараясь двигаться параллельно собственным следам. Хоть какое-то подобие осмотра… впрочем, смотреть здесь было не на что, тот же мох, клюква, красные игольчатые лапы росянки, стебли какой-то травы с бусинами цветов. Или это не цветы, а что-то другое? Левушка не знал, он просто вглядывался в моховой ковер, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки тайника.
Он изрядно замерз, вымок, совсем как в тот раз, когда наткнулся на корягу. Впрочем, корягу он заприметил давно, старую, полусгнившую, с мелкими грибными шляпами и косматой моховой бородой. Под изогнутым дугой деревом не было мха, и вода не плескалась. Пускай черная земля и была мокрой, но грязью не растекалась. Подозрительно.
Саперная лопата, предусмотрительно захваченная с собой, вошла в землю сантиметра на два, а потом с душераздирающим скрежетом металла о металл соскочила, ушла в сторону.
Есть!
Чтобы полностью очистить крышку, ушло минут десять, и еще двадцать – чтобы перепилить дужку простенького, изрядно проржавевшего в сырости замка. Левушка работал спешно, подгоняемый азартом и предвкушением раскрытой тайны.
А распилив замок, с запоздалым сожалением понял, что совершил ошибку. Петра позвать следовало, и экспертов из района, чтобы по закону все. Левушкины же действия отчетливо попахивали самоуправством и более того – должностным преступлением, и даже появилось желание закопать ящик обратно, но Левушка таки крышку откинул.
С Лизонькой Настасья встретилась в последние дни августа, когда догорающее лето щедро дарило жар, что сусальной позолотой оседал на листьях. И первой сединой летела серебристая паутина… Правда, в доме близость осени не ощущалась, жизнь текла по привычному распорядку, складывая день ко дню, склеивая их в одно сплошное расчерченное обедами-ужинами безвременье.
Теперь Настасья с дозволения врача сидела за общим столом, хотя, будь ее воля, она по-прежнему предпочла бы есть в своей комнате… настороженный маменькин взгляд, солнечная улыбка сестры и виноватая – отца. Странное дело, но после давешней ночной прогулки Настасья погрузилась в некое самой непонятное, однако спасительное равнодушие. Ее не трогали ни взгляды, ни улыбки, ни даже осторожное маменькино замечание, что, возможно, не все так и плохо…
А в первую неделю сентября – летящее серебро, мягкое пламя кленов и недолговечное золото берез – Дмитрий сделал Лизоньке предложение. Настасья узнала об этом из случайно подслушанной беседы и испытала мимолетную, но горькую обиду, не с того, что Коружский предпочел сестру, а оттого, что грядущую помолвку пытались скрыть от нее. Зачем? Она же перегорела, перелюбила, переболела этой постыдной
Настасью сочли настолько здоровой, чтобы присутствовать на балу в честь помолвки, правда, с гораздо большей охотой она осталась бы в своей комнате, вдали от любопытствующих взглядов и нервозных улыбок. Все вокруг знали о ее болезни, вернее, даже не столько знали, сколь догадывались и, смешивая догадки с вымыслом, приводили к выводам весьма однозначным.
Она была сама по себе, вне празднично наряженной, окутанной душными ароматами духов и притираний толпы. Настасью избегали столь же явно, сколь и вежливо, именно эти попытки сохранить видимость приличий, не оскорбить хозяев были смешны.
Наверное, звездам и вправду не место среди людей.
Настасья и сама не могла сказать, как и когда очутилась в Музыкальном салоне. Привычный полумрак, нежный огонек свечи и печальный взгляд Беатриче… здесь спокойно и мирно. Девушка, с ногами забравшись в кресло, принялась разглядывать портрет, выискивая упущенные прежде детали.
Белый покров, который прежде казался символом невинности, нынче напоминал саван жертвы, а сердце было похоже на закрытый розовый бутон, и до того живое, что глядеть страшно…
– Настенька, ты тут? – Отец заглянул в комнату и, убедившись, что старшая из дочерей действительно здесь, вошел.
– Снова убежала? – Батюшка, сняв нагар со свечи, сел в кресло. – Всегда убегала, когда что-то не нравилось. И сегодня тоже…
– Они думают, что я безумна, не совсем уверены, но рисковать, общаясь с сумасшедшей, не желают. На самом деле безумны они, придумали себе мир, создали правила и живут, больше всего на свете опасаясь эти правила нарушить. Но нарушают, правда, тайком, чтобы никто не узнал. – Настасья сказала и испугалась, что подумает батюшка, но тот тихо ответил:
– Ты очень повзрослела. Не знаю, хорошо это или плохо… скорее плохо, чем хорошо. Здесь невозможно жить вне правил, зато можно их использовать.
– Для чего? – этот разговор был неинтересен, и Настасья задала давно уже мучивший ее вопрос. – Катарина убила Беатриче? Он предвидел, он хотел предупредить, но не успел, вернее, никто не понял.
– Это старая история.
– Время не важно, важно, что случилось.
Отец думал долго, свеча сгорела почти наполовину, перекосившись, перегнувшись на бок. Настасья не торопила.
– Не знаю, имею ли я право рассказывать тебе… пожалуй, прежде не решился бы, история темная, неприглядная, не предназначенная для девичьих ушей, однако же сдается мне, что с болезнью твоей много… неясного. Я не доктор, но отчего-то беру на себя смелость ставить под сомнение диагноз. В то же время не верить дочери… дочерям. Наверное, я путано объясняю, ибо и сам не до конца разобрался в собственных мыслях, однако же хочу спросить – ты действительно желаешь услышать правду?