Проклятие любви

Гейдж Паулина

Нефертити подошла к нему, мертвенно-бледная, ее ярость утихла под ливнем его безжалостных слов.

– Если положить на весы мое сердце против пера Маат, Гор, клянусь, что я любила дочь так же сильно, как и ты, – произнесла она охрипшим голосом. – Я бы никогда не причинила ей вреда. Мекетатон умерла из-за твоей страсти, не из-за моей. Подумай об этом, прежде чем судить меня. Я поддерживала тебя еще в дни твоего заточения и не заслуживаю этого публичного унижения. Да, я вспыльчива и часто веду себя глупо. Но если ты накажешь меня за то, чего я не совершала, то потеряешь своего самого верного союзника.

В комнате сделалось так тихо, что можно было расслышать плеск весел на реке и пение, доносившееся издалека. Лениво кружили мухи,

их привычное жужжание казалось здесь странно неуместным. В тишине хриплое дыхание фараона действовало на нервы, он молчал. Его глаза были закрыты, ноздри подрагивали. Давая указания Хайе, я не могла вообразить, что все так обернется, – с ужасом думала Тейе. – Я хотела создать напряжение, добиться охлаждения, некоторой отчужденности между ними, чтобы я могла просунуть в образовавшийся зазор свою направляющую руку, но я не хотела этой огромной пустоты, которая может поглотить нас всех. Что если он прикажет казнить ее?

– Великий фараон, – начала она, но, услышав ее голос, он завизжал:

– Молчать! – Фараон поднялся, в каждом движении его неуклюжего тела таилась угроза. Повернувшись к Нефертити, он прошептал: – Ты потеряла право принадлежать семье бога. Убирайся с моих глаз. Забирай с собой своего любовника. Я не причиню тебе вреда, потому что Атон – великодушный бог. Ты изгнана в северный дворец.

С Нефертити мгновенно слетело все царственное величие. Рухнув на пол, она обхватила его колени и зарыдала.

– Эхнатон, я не причинила тебе зла, я родила тебе прекрасных детей, я разделяла твои видения. Не отвергай меня, заклинаю тебя! Кто будет ухаживать за гобой, когда ты заболеешь? Кто будет стоять рядом с тобой, когда ты встанешь ночью для молитвы? Я сделаю все, что ты попросишь, я посыплю голову землей, я состригу волосы и буду носить траур, я прикажу убить скульптора Тутмоса, только намекни, но не отдавай себя еще раз в лапы стервятников, которые ненавидят тебя.

При первых словах ее бурной тирады Эхнатон заметно смягчился, он слушал ее, беспрерывно сглатывая, но бестактно упомянутое ею имя Тутмоса заставило его напрячься. Его взгляд переместился к окну, и рукой, унизанной кольцами, он нетерпеливо взмахнул страже. Начальник стражи немедленно подошел, поднял царицу – почтительно, но твердо – и повел ее к двери. Оцепенелая, она не сопротивлялась, пока не поравнялась с Тейе. В этот момент она вырвалась и погрозила Тейе сжатым кулаком.

– Ты умрешь за это, – проговорила она так тихо, что Тейе пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. – И не важно, каким способом я это сделаю. Я уже обесчещена. Мне больше нечего бояться.

Тейе, взглянув в заплаканное, перекошенное лицо, положила руку на плечо женщины.

– Я не раскаиваюсь, царица, – ответила она тихо, зная, что ее слова могут быть истолкованы по-разному. – Уходи достойно.

Нефертити трясло. Она бросилась на Тейе, но императрица плавно шагнула в сторону, стража фараона проворно встала на ее защиту, и вскоре двери за царицей закрылись. Взглянув на царя, Хоремхеб принялся выпроваживать остальных.

Эхнатон продолжал сонно смотреть в окно, приподняв брови и слегка улыбаясь, но при этом его тело конвульсивно подергивалось, волна судорог пробегала по всем его членам.

Эйе взял сестру за локоть.

– Ты победила, но цена, по-моему, слишком велика, и мне это не нравится, – выдохнул он.

Тейе повернулась к нему.

– Мне очень хочется вернуться в Малкатту, где мне вообще-то и следовало остаться, и позволить вам всем грызть здесь друг друга, – с горечью сказала она.

Она хотела продолжить, но, почувствовав спиной взгляд, обернулась и увидела, что сын смотрит на нее не мигая, неестественно блестящими глазами. Эйе поклонился ей и ушел. Хоремхеб хотел подойти к фараону, но тот неистово замахал на него, и он тоже поклонился и, поджав губы, вышел. Тейе и Эхнатон остались одни.

– Ты хищная птица? – спросил он. – Ты будешь клевать мои внутренности?

Он попытался поднести к губам

чашу с вином, но рука его судорожно дернулась, и жидкость расплескалась на пол. Сделав глубокий вдох, Тейе шагнула к нему, помогла поднести чашу ко рту и усадила его в кресло. Почувствовав ее прикосновение, он вдруг обмяк и вцепился в нее, зарывшись лицом в ее колени.

– За несколько недель я потерял и дочь, и жену, – прорыдал он. – Конечно, теперь Атон успокоится! Мне больно, матушка! Обними меня. Поклянись, что всегда будешь со мной!

Тейе обняла его, пытаясь уклониться от его судорожной хватки. Он скоро перестал рыдать, и она смогла высвободиться, потом осторожно уложила его в постель и укрыла. Он натянул покрывало до подбородка и лежал с открытыми глазами. Она спросила, можно ли ей уйти, но он не ответил. Через некоторое время она коротко поклонилась и вышла.

На следующий же день Нефертити гордо переехала в северный дворец, оставив своих слуг паковать вещи. Придворные, падкие на дворцовые интриги, были разочарованы, увидев, что царица уезжает подавленная и бледная, но с высоко поднятой головой. Большинство слуг, однако, полагали, что разлад между царицей и фараоном временное дело. Вина Нефертити не воспринималась ими всерьез. Фараон действовал поспешно, впоследствии он мог пожалеть об этом, и тогда царица тихо вернулась бы в свои покои. Императрица уже слишком стара, чтобы занять место Нефертити, а никакие наложницы не могли дать фараону той близости, которая была у него с прекрасной племянницей императрицы. Двор также ждал изгнания скульптора, и некоторые управители пытались намекнуть фараону, что их преданная служба дает им право заполучить поместье на берегу реки, некогда пожалованное Тутмосу, но Эхнатон странным образом настойчиво винил в вероотступничестве только жену, а не красивого и талантливого юношу. Она была одной из просветленных учением; ей следовало знать границы дозволенного. Тутмосу даже не запретили появляться в северном дворце. Фараон просто отвернулся и от царицы, и от скульптора.

Но те придворные, что ожидали примирения по прошествии определенного времени, не понимали всех тонкостей религиозной философии Эхнатона. Один из членов священной семьи Атона изменил той привязанности, которая скрепляла защитное кольцо вокруг фараона и делала его столь прочным. Теперь же ценность Нефертити как волшебного звена в цепи была, по мнению фараона, поставлена под сомнение.

Прошел месяц азир, потом хояк. Нил разлился и превратил западный берег в спокойное озеро, в котором отражалось по-зимнему бледное небо. Императрицу, надменную и неприступную, каждый день видели в залах для приемов и в храме, она сопровождала сына всюду, куда бы он ни шел, и, хотя царственные супруги улыбались друг другу и разговаривали, они не обнаруживали тех нелепых проявлений физической любви, к которым двор уже так привык. Даже ближайшие слуги фараона не знали, насколько близки мать и сын, а Пареннефер был слишком хорошо вышколенным слугой, чтобы проболтаться о том, что фараон и императрица не разделяют ложе.

С удалением царицы Туту понял, как шатко его собственное положение, и попытался навести в своей палате некое подобие порядка, но проходили недели, и становилось очевидным, что императрица не собирается настаивать на своем. Фараон был непредсказуем, любые попытки воздействовать на него он или упорно не замечал, или отвечал на них пылкими тирадами. Эйе, Тейе и Хоремхеб, наконец, поняли, что отказ фараона от действий за пределами Египта основывался на глубокой убежденности, что бог сам наведет желанный порядок, надо только усердно молиться. И тогда они изменили свою тактику. Ни дня не проходило без упоминания при нем имени Сменхары: какой он религиозный, как предан фараону и как хорошо он подходит царственной семье солнца. Снова и снова упоминалось их кровное родство, но тщательно замалчивался тот факт, что отцом Сменхары был человек, которого Эхнатон ненавидел до сих пор. Фараон слушал, благосклонно улыбался, но ничего не говорил.