Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания

Семенова Вера Валерьевна

— Ага, — пробурчал Дагадд, — а если один раз провидельники скомкали, и теперь все время за нами елозят.

— Вы правы, сьер Баллантайн, — произнес Логан с тем же спокойным выражением. — Именно поиски мешают основанию университета в Тарре. Только не наши, а нас. Одну ночь мы уже провели в Службе Провидения.

Баллантайн словно чуть сгорбился и, подойдя к столу, отодвинул один из стульев. Он махнул рукой и сделал знак садиться Логану с Дагаддом. Только Гвендолен осталась стоять у двери, чутко прислуживаясь к звукам в коридоре. На столе горело несколько свечей в разных подсвечниках, и стояла нетронутая бутылка

вина с несколькими бокалами. В остальном комната была погружена в полумрак.

— Странно, что после этого я снова вижу вас перед собой, — ровно сказал Баллантайн без всякого выражения.

— Нам есть кого за это поблагодарить, — Логан поднял глаза, и Эбер обернулся к Гвендолен, проследив за его взглядом и слегка дернув углом рта:

— Хоть бы ее вы не впутывали в свои таинственные и подозрительные дела.

— Да она сама кого хочешь замотает, — с радостной улыбкой заявил Дагадд.

— Поверьте, сьер Баллантайн, — Логан несколько церемонно приложил руку к груди, — Гвендолен из рода Антарей гораздо более таинственное и подозрительное существо, чем мы с Дагди вместе взятые.

Гвендолен не успела решить, возмутиться ей или тонко улыбнуться в ответ на лесть, как Логан продолжил:

— Но все-таки мы не напрасно приехали в Тарр, сьер Баллантайн. Здесь мы нашли несколько любопытных документов. Будет ли у вас терпение нас выслушать?

Эбер некоторое время колебался — видимо, думал об Элизии, которая все чаще ищет его глазами в толпе и все сильнее начинает кусать тонкие губы. Наконец он пробормотал:

— Раз у меня хватило терпения не выставить вас вон из города…. Постарайтесь только излагать мысли покороче.

— К сожалению, древние мудрецы не были привержены краткости изречений. В то время мир вообще никуда не торопился, — спокойно ответил Логан. — Я всего лишь хочу прочитать вам одну рукопись, на которую мы наткнулись в таррской библиотеке. Вернее, не совсем так — мы знали, что она может здесь оказаться, и наши поиски увенчались успехом. Эта рукопись принадлежит перу Агрона Мэссина.

Гвендолен определенно показалось, что она уже где-то слышала это имя. Брови Эбера чуть сошлись у переносицы:

— Первого министра короля Вальгелля, казненного и объявленного вне закона? Интересно, как вам удалось проникнуть в засекреченные архивы?

— Не совсем его, — мягко поправил Логан. — Его старшего брата. Это вообще была семья, богатая на таланты — кому достались государственный ум и умение управлять. А кому мудрость философа и звездочета. Правда, судьба у всех оказалась одинаково печальной.

Мэссин-старший не гнался за известностью, и его рукописи могли быть интересны и понятны только собратьям по научным трудам, оттого его произведения не постигла участь быть уничтоженными или спрятанными в тайниках королевской канцелярии или Службы Провидения. Последние годы он жил в Тарре, видимо поэтому мы и обнаружили этот свиток именно здесь.

Он вытащил из-за обшлага рукава достаточно древний на вид манускрипт, чуть желтоватый и неровный по краям, и тщательно разгладив его на досках стола, наклоняясь над свечой, принялся читать, вначале чуть монотонным, но чем дальше, тем все более увлекающимся голосом.

"Историю эту адресую я всем моим потомкам, детям моим, детям моих детей и внукам моих внуков, пока не прервется навсегда ток крови нашего

рода, что течет в их жилах, заклинаю я помнить мой завет и неукоснительно ему следовать. Да и если угаснет под гнетом неблагосклонного времени корень наш, наказываю последнему из рода передать тайну сию лицу, к коему питает он безграничное доверие, дабы мир наш остался неизменным. Ибо собираюсь я сейчас поведать вам о странных и ужас наводящих делах.

Да будет открыто вам, ведомые и неведомые мои потомки, что всю свою жизнь прожил я тихо и уединенно, не ища радости в ином, кроме исчисления звезд и своих книг. Многие люди сторонились меня, полагая колдуном и чернокнижником, поэтому не слишком тяготел я к их обществу, предпочитая свою увеличительную трубу и листы пергамента. На пятидесятое лето моей жизни меня постиг величайший удар: мой младший брат, когда-то вознесшийся волей провидения до роли человека, которому никто, кроме короля, не мог приказывать, был этим же королем низвергнут и возложен на плаху. После этого совсем невыносимой стала моя жизнь в городах, и три года я провел в маленьком домике близ границы с Валленой. Там и приключилось со мной это происшествие, что до сих пор стоит у меня перед глазами так же ясно, как будто бы все явилось вчера.

Было это на исходе лета, но вечера стояли душные, и нередко небо извергало молнии и потоки дождя на узкую речную долину, в коей помещался мой одинокий приют. В один из таких вечеров почудилось мне, будто кто-то стучит в дверь, и сквозь щели завидел я человека на своем пороге. Капюшон скрывал черты его, а длинный плащ — фигуру, так что не мог я догадаться ни о племени его, ни о знатности, ни даже о годах его. Но я свято чтил законы гостеприимства и пустил его на порог, ни о чем не спрашивая…"

Гвендолен из-за своего наблюдательного поста у двери не могла передвинуться так, чтобы видеть лицо Баллантайна, поэтому успела сначала соскучиться, а потом неожиданно увлечься этим странным текстом. Настолько, что стала представлять одинокий домик в два окна, стоящий непременно у реки, которая от дождя стала свинцово-серой и словно распухшей от поднимающихся волн. На крыше домика растет трава, которую сейчас пригибает ветер. Ветки стоящих у дома деревьев тоже гнутся и колотятся в стекло, и от их стука человек, сидящий у стола, поднимает голову и чуть щурится в полумраке. У него тонкое лицо и сосредоточенный взгляд, будто постоянно заглядывающий внутрь себя, где рождаются новые мысли. Над небольшим очагом подвешен котелок, из него идет уютно пахнущий листьями пар. Гость полулежит на придвинутой к огню скамье. Он снял капюшон, открыв широкую проседь в черных волосах и лицо, прочерченное ранними морщинами и очень бледное, как бывает у неизлечимо больных.

Но хозяин комнаты не любопытен. Когда отвар в котелке закипает, он осторожно снимает его с огня и наклоняет над толстой глиняной кружкой, а потом пододвигает ее к гостю.

— Выпейте, — говорит он, — это хорошо помогает, когда промокнешь под дождем.

Незнакомец не сводит с него взгляда — глаза у него серые, но кажутся гораздо светлее, чем есть, из-за сильно суженных зрачков.

— Вы даже не спрашиваете, кто я?

— Стоит ли? — Мэссин-старший чуть усмехается. — Как только буря затихнет, вы уедете — нужно ли заставлять вас мучиться и думать, можно ли назвать подлинное имя, или лучше сочинить какое-нибудь?