Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
— Где-то измазалась, — недовольно сказала она на правах старшей и потянулась, чтобы стереть, держа в руке чистый платок.
Анастасия дёрнулась, отворачиваясь, и также недовольно пробормотала:
— Я уж стирала, никак не отходит...
Обе горничные, ещё далеко не старые, но уже пожившие женщины, дружно рассмеялись.
Анастасия и Мария резко обернулись к ним, не понимая, что на них нашло, почему они так смеются.
— Боярышня, — заговорила одна из них, гречанка, которую Мария вывезла ещё из Стамбула, — не понимаешь, что ли...
Она говорила
— Чего я не понимаю? — поджала она губы.
«Когда сидишь в таком тесном пространстве, как полутёмное нутро кареты, невольно становишься ближе к слугам», — подумала она и только хотела было отчитать служанку, как та шепнула ей на ухо:
— Не видишь, что ли, боярышня, госпожа княжна, тяжела твоя мачеха.
До Марии не сразу дошёл смысл слов служанки. Что значит «тяжела», как это перевести на русский? И лишь тогда, когда до неё дошёл смысл этих слов, она по-настоящему испугалась: взяла на себя такую ношу, мало что братьев везёт с собой, так ещё и беременную мачеху...
Она поглядела на Анастасию — коричневое пятнышко резко выделялось на её белом носу.
— А ты и не знаешь, мачеха? — в упор спросила она.
Анастасия покосилась на Марию: что она должна знать?
И вдруг Мария представила себе будущего ребёнка отца — брата или сестру, неважно, крохотный комочек, весь в кружевах и лентах, — и у неё радостно задрожали руки: значит, не действует наговор Балтаджи Мехмед-паши, великого визиря, проклявшего всю семью Кантемиров, предсказавшего, что исчезнет этот род с лица земли.
Она и сама не знала, как глубоко и больно вошло в неё это проклятие и сидело в сердце, как заноза, которую нельзя вытащить, напоминающая о себе лишь иногда тупой неутихающей болью.
Мария неожиданно приподнялась со своего места, ткнулась лицом в испятнанный нос мачехи и принялась целовать её в губы и щёки.
— Да что с тобой? — вскричала Анастасия. — То мрачна, как ночь, то вдруг всю обслюнила...
— У отца будет ребёнок, — тихонько сказала ей Мария.
— Ну что ж, будет так будет, — равнодушно ответила Анастасия, — мне-то что.
— Так ведь у тебя, у тебя, — твердила Мария, всё ещё тыкаясь лицом в лицо мачехи, едва не падая при каждом толчке кареты.
И Анастасия обмякла. Она глянула в сияющие глаза Марии, неожиданно всхлипнула и громко сказала:
— Я уж подозревала, да не знала, правда ли...
Мария пересела к Анастасии, согнав с места горничную, обняла её за полное белое плечо, такое тёплое под лёгким платьем и душегреей, и горячо заговорила:
— Прости меня, я только теперь понимаю, что ты жена моего отца, что вся семья наша в прошлом, а теперь надо жить для новой жизни...
Анастасия почти ничего не постигла из того, что шептала Мария — та по-прежнему говорила на греческом, — и лишь косилась на неё напряжённым синим глазом.
— Прости, — ясно и раздельно повторила Мария на чистейшем русском, — прости меня, прости братьев, что доставляли тебе столько тяжёлых минут. Отныне мы все будем беречь и охранять тебя...
И невольно закапали слёзы из глаз
И словно бы уходило из них всё то тёмное и нелепое, что копилось со дня свадьбы, словно бы растворялось в этих слезах, и нарождалось новое чувство — чувство сострадания, жалости и любви.
Далеко им было ещё до полного примирения, и много было ещё говорено, и много высказано обидного и трудного, но первые эти слёзы уже проложили тропинку к пониманию.
Мария будто превратилась в старшую сестру, подругу Анастасии, оберегала её от толчков и уханий кареты по дорожным ухабам, старалась на ночёвках выделить ей лучшее, самое мягкое место, утихомиривала расходившихся братьев — словом, Мария приняла Анастасию в свою семью.
Путешествие от Петербурга до московского дома Кантемиров, а потом до их подмосковной деревни Чёрная Грязь заняло полных две недели.
И всё это время Мария с особенным вниманием и заботой следила за Анастасией: первая кружка горячего молока и первая плацинда [27] с творогом по утрам предназначались мачехе, в обед подавались только её любимые блюда, а уж вечером заставляла Мария Анастасию выпивать чашку крепкого горячего бульона — она всё ещё помнила, как тяжело рожала её мать сыновей, как она ухаживала за ней, и все её навыки теперь пригодились.
И не отпускала теперь Мария мачеху одну никуда, всюду сопровождала её — в прогулке ли по лугам или в тенистом саду на скамейке, — рассказывала ей истории из их турецкого житья-бытья, мучила вопросами о здоровье.
27
Плацинда — пресная, тонко раскатанная лепёшка; слоёный круглый сладкий пирог.
— Да здорова я, не видишь, что ли, — сердилась мачеха, но покорно слушалась советов Марии: всё-таки та была старше её на три года и многое знала о родах, потому что видела, как рожала её мать.
Анастасию берегли от этих знаний.
Едва они приехали и мальчишки пустились бегать взапуски по рощам, лесам и лугам подмосковной деревни, как Мария села писать письмо отцу — она просила прислать лучших докторов и повитуху, опытную в этих делах.
Вместо докторов и повитухи приехал сам князь — бросил все дела, благо царь всё ещё не возвратился из-за границы, и сенаторы разленились, не приходили в присутственное место по неделе, а то и по две.
Мальчишки с восторгом встретили отца, легко выпрыгнувшего из дорожной коляски, повисли на шее. Он расцеловал детей, обнял Марию и только потом подошёл к Анастасии, вышедшей на низенькое крылечко деревянного дома, и стыдливо прошептал:
— Это правда?
Она также смущённо кивнула головой, и лишь тогда он обнял её за плечи и повёл в дом.
Так же, как и Марию, его угнетала мысль о проклятии визиря: неужели исчезнет его господарский род, неужели никому из его потомков не достанется жить в грядущих веках?