Прокляты и убиты. Книга вторая. Плацдарм
Шрифт:
Все удрученно молчали. «Че он один пить подался, че ли?» – не одна Нелька впала в смятение.
– Гордыня! – спустя время прокряхтел полковник Бескапустин. – Она его, змея подколодная, гложет. Она его, однако, и погубит. Гордыня в нашей армии не к месту. Носить ее разрешено одному только товарищу Жукову, Георгию Константиновичу. Прежде Ворошилову можно было, но с него галифе принародно спало… – и похихикал мелко над своим юмором, и опять его никто не поддержал. Ну делать нечего, давайте, робятушки, гулять. Напейтесь сегодня хоть до усеру – заслужили, только языки не распускайте, митингов не устраивайте – у политика этого важнеющего везде свои сторожа с колотушками расставлены,
Щусь нашел то, чего искал, – «газушку»
– Я здесь! Я не сплю! – от первого же прикосновения вздрогнув, вскинулся шофер.
«Вышколил его, однако, хозяин!» – усмехнулся Щусь и спросил, отчего ж он корчится в кабине, тогда как есть кузов, да еще и брезентом крытый, кровать в нем.
– Мне туда не положено, утирая кулаком рот и настороженно глядя на незнакомого офицера, прохрипел Брыкин. – Там партийно-агитационная литература хранится. А вам че надо-то, товарищ капитан?
– Да вот пришел с тобой выпить, за здоровье начальника твоего, постукал себя по карману Щусь.
– А я за него могу рази что ссаку пить, – отворачиваясь, буркнул Брыкин, однако тут же обернулся и еще пристальней всмотрелся в лицо капитана – много всякой сволоты повидал Брыкин, служа уже два года при политотделе. Много солдат-мужиков перевидал на своем веку и Алексей Донатович Щусь, умел ладить с ними, а этот солдат с медалькой «За боевые заслуги» был ему почти земляк, из города Кургана, всего-то тыща, может, полторы тыщи вирст от Тобольска. Работал Брыкин до призыва в армию тоже шофером на кондитерской фабрике, выпить любил и умел.
Они отошли в кусты, расстелили на траве родную газету Мусенка – «Правду». Брыкин выложил на газету богатую закуску и, когда опустела поллитра, принес от себя продолговатую банку из-под американского колбасного фарша, ловко запаянную и залепленную иностранными этикетками так, что в ней и дырки для вылития и налития незаметно.
Изболелось, исстрадалось, черной кровью запеклось сердце Брыкина, оно жаждало выплеска. Среди всех ненавидящих Мусенка существ лютее Брыкина никто его ненавидеть не мог. Мусенок упорно дни и ночи перевоспитывал Брыкина, но по молчаливому его сопротивлению чувствовал, что так до сих пор и не перевоспитал. Начальник беспрестанно грозился упечь солдата Брыкина на передовую, и Брыкин признался, что уж и рад бы хоть в пекло – от греха подальше – не ручаясь за себя, боится, что однажды заводной ручкой зашибет эту ползучую тварь, тогда уж ему не просто штрафная будет, расстрел будет.
– Вот, капитаха, послушай, послушай! – хватался за рукав Щуся распалившийся Брыкин. – Он ведь на людях один, по-за людям другой. Ходит на кухню с котелком сам, один, пежит поваров за нерадивость, за недоброкачественную пищу, а в машине, в «студебеккере» газовая плитка, на ней ему отдельно готовит паненка, крепостная его, живет он с ней, как муж с женой, у самого семья на Урале, дети. Он имя посылки посылат, этой пэпэжэ пикнуть не дает. А как он ее шорит! Ка-ак он ее шо-о-о-орит! – вожделенно зажмурился Брыкин, – я зеркальце так подстрою, что из кабины все видать, инда думаю – отыму – терпленья нету!… Брыкин наклонился к уху Щуся, горячо и сыро дыша, шептал об интимных подробностях. – Токо на немецких да на румынских открытках таку срамотишшу и видел… – Тихоней паненка прикинулась, шляхетский норов будто усмирила, дает вроде бы ноги об себя вытирать, но похаживает к одному штабисту и потихонечку да полегонечку забирает власть над своим владыкой, с налету, с повороту не дает уже, благов требует. Слух есть, что ее представляют чуть ли не к Герою. Весь штаб ропщет, гундит,
«Нельке, глядишь, еще одну медальку «За отвагу» отвалят и матюков без счету, может, и на гауптвахту свезут, если она напьется сегодня и забушует», – совсем помрачнел комбат и, как бы между прочим, поинтересовался:
– Говорят, да и сам я видел, начальник твой любит водить машину.
– А как жа?! Ка-ак жа! Чтоб народ видел, какой он старатель, какой самоотверженный труженик войны. Ох, и хи-и-итрай же, паразитишка! Проедем все хляби, кочки и болота – дремлет, но как в гарнизон, или в расположение какое, иль в штаб въезжать – канистру под жопу и пошел рулить!… Без канистры-то руля не достает. – Брыкин запьянел, но хлопнул еще чеплашку, засунул в рот целиком красный помидорище, в досыл кинул брусочек сала и, жуя, помотал головой: – Скажу я те, капитаха, одному тебе токо и скажу: нет ничего на свете подлее советского комиссара! Но комиссар из энтих… – сказал и, испугавшись сказанного, Брыкин заозирался.
– У «газушки» одно колесо приспущено.
– Ну и глаз у тя!
– Не глаз да не ухо бы, давно бы уж… Чего не накачаешь? Обленился совсем?
– У него обленисся! Баллон унутреной брошеным патроном прокололо, часто это случается, особо в глубоких, грязных колеях. Надобен газовый ключ, мой спер кто-то, ну и…
– На ночь глядя вы отсюда не поедете никуда?
– Никуда, конешно, – заминировано кругом, токо выезды расчищены.
– Парковая батарея далеко?
– Версты две или три отсюдова.
– Брыкин! Землячок! Сейчас ты ложишься спать. Так?
– Так.
– Вечером, желательно поздним, ты идешь в парковую батарею, за ключом. Так?
– Та-ак.
– Получишь ключ в инструменталке и непременно, непременно распишешься за его получение в амбарной книге кладовщика и, как бы между прочим, спросишь у него время, понял?
– Та-а-ак. А ты че, капитаха? Ты че?
– И не торопясь, не торопясь пойдешь обратно, старайся людям на глаза попадаться… Потрепись с кем-нибудь из знакомцев, лучше с шоферней, чтобы ключ у тебя видели.
– О-о-ой, капитаха, о-оооой! Ты че задумал-то, о-о-ой! У меня ж баба, парнишка растет.
– У меня тоже баба, двое детей, малых.
– Ну, все! Все правильно! Нельзя такой твари по земле ползать, нельзя! Он столько уже зла наделал, ишшо наделает… Все! Давай лапу, капитаха.
– Брыкин! Боец! Во всю жизнь нигде, ни слова!…
– Да пусть меня на куски режут!…
– Будем надеяться, до этого дело не дойдет.
На сиденье «газушки» к кирзовой спинке солдатской иглой была пришпилена записка, с одной стороны которой кругленькими каракулями решительно написано:
«Ушел за ключом. Боец Брыкин». С другой – меленько, убористо: «Разгильдяй ты, не боец! Вернешься, немедленно езжай на место. Я очень устал. Ложусь спать. Будешь иметь со мной беседу».
Щусь влез в кабину «газушки». У Брыкина было много времени, и он, отменный шофер, отладил все так, что машина его заводилась от стартера. Прежде чем нажать на шишку стартера, капитан прислонился горячим лбом к ободку холодного руля. В кузове под одеялом спал махонький, жалкий человечек, широко открыв слюнявый рот. И на эту гадину он, боевой командир, честными людьми взращенный для службы Родине, своему народу, поднимал руку. Начавши боевой путь на Хасане, выходивший из боев только по причине ранения или на переформировку, он собрался бить из-за угла! До чего же так можно дойти? До какого края? Великокриницкий плацдарм – это не край? Смертельно усталый человек с полной командирской сумкой боевых орденов, стоящий в спадывающих кальсонах перед вельможно гневающимся сиятельством, не смеющий переступить стынущими от земляного пола ногами, – это не край? Не край?!