Проклятый дар
Шрифт:
Так просто? Достаточно сжечь эту штуку, и все встанет на свои места, не будет Морочи, не будет призраков?! Кого еще не будет?..
Матвей обрел способность двигаться в тот самый момент, когда Алена начала медленно заваливаться прямо в костер. Оттолкнул старуху, одним прыжком оказался рядом, подхватил на руки, в который уже раз за этот бесконечный день прижал к себе, вслушиваясь в биение сердца.
Сердце не билось… То испуганное и бестолковое «тук-тук», которое Матвей услышал, было его собственным сердцебиением. И в ушах стучал его, а не ее пульс. И хриплое
– Это выход?! – Он смотрел только на Алену, но та, к кому он обращался, все поняла. – Убить ее – это выход?! Нет! – Он в исступлении замотал головой. – Это не выход, это жертвоприношение!
– Братишка, – прошелестело за спиной. – Братишка, она сама так решила… А по-другому никак. Мы бы все равно погибли…
– Пошел к черту! – Матвей, не глядя, замахнулся, но кулак рассек лишь густеющий, наливающийся сыростью воздух. – Ты освободился, а она? Где она сейчас?
…На Алениных ресницах подрагивала последняя, так и невыплаканная слезинка, и лихорадочный румянец уже сходил со щек, оставляя вместо себя восковую бледность…
– Еще не все. – Старуха стояла напротив, руку протяни – и коснешься. Кусая губы от ярости и безысходности, Матвей сжал кулаки. Ворон тут же угрожающе защелкал клювом. – Тебе нужно уходить. Уходи и ее уноси. Нельзя вам здесь.
– Она мертвая… – Он хотел ударить, но ярость вдруг куда-то исчезла, трансформировалась в такую боль, от которой даже вздох казался страшной мукой. Разве может быть так больно?..
– Положи. На землю положи… Да быстрее. – Старуха отшвырнула свой посох, упала на колени перед Аленой так же, как еще мгновение до этого Матвей, прижала ухо к ее груди, обхватила окровавленное запястье, зашептала что-то непонятное. – Жалко ее? – Слепые глаза смотрели прямо в душу, гасили боль, дарили надежду. Нет сил ответить, да и зачем? Неужели она не видит, не понимает? – Руку протяни! Скорее!
Всполох солнца на стальном лезвии ножа, кровавая дорожка поперек ладони. Кровь есть, а боли нет, только надежда и детская вера в чудо.
– Тяжело тебе будет, сил много заберу. – Старуха крепко сжимает ладонь костлявыми пальцами. – Согласен?
Он согласен. Разве можно мелочиться, когда речь о самом дорогом?!
– Сил не будет, а еще и ее на себе тащить… Может, живую, а может, мертвую. Узнаешь, когда из дрыгвы выберешься. Если выберешься… Все еще хочешь? – За серыми бельмами – сине-зеленая радужка, такая же яркая, как у Алены, и лицо уже не старушечье, а молодое, почти Аленино. – Внучка она моя. Думаешь, я ей зла желаю, молодой?
– Меня Матвеем зовут!
– Руку давай!
Кровь с его ладони на ее запястье, сначала каплями, потом струйкой. А вместе с кровью силы, и в голове – муть. Все, как она сказала. Не обманула на сей раз…
А неба уже не видно, ни неба, ни облаков. Все затянуто сизым маревом, не то дымом, не то туманом. Да какая разница, когда жизни почти нет, а сил не хватает даже на то, чтобы поднять руку?..
– …Все, пора! Вставай, Матвей, уходи.
Уходить… Самому уходить и Алену уносить, может, живую, а может, мертвую…
Земля под
– Спасибо тебе, братишка.
– Не за что. – Лучше бы не говорил, берег силы.
– Пора мне, братишка. И тебе пора. Ну, ни пуха ни пера!
– К черту… – Слова пудовыми камнями падают к ногам, виснут на щиколотках неподъемными гирями. Вдохнуть, выдохнуть, обхватить Алену так, чтобы не уронить. Все, он готов. Кажется…
– Провожатый тебе. – Ворон не садится на плечо, кружит над головой, словно понимает, что двоих Матвею не дотащить. – И соль. – На раскрытую ладонь, прямо в рану сыпется горсть соли. Боли почти нет, только отголоски. – Много не дам, прости.
– Спасибо. – Губы запеклись, а слова теперь больше похожи не на булыжники, а на легкие перышки. – Ну, мы пойдем?
– Идите. – Прощальное касание, сначала Алениной, потом его щеки, тихий, не старушечий, а девичий всхлип. – Береги ее, Матвей.
– Я постараюсь, бабушка…
Ася
Мальчик уходил, пошатываясь, крепко прижимая к себе бесценную ношу. Ася знала, что бесценную, верила. На плечи легли теплые ладони, щеки коснулось почти забытое, но такое родное дыхание.
– Как же я по тебе соскучился, Асенька.
– Алеша. – В глазах закипели слезы, прочертили по щекам жаркие бороздки. – Алешенька.
– Они справятся. – Ему не нужно было слов, он всегда знал, о чем она думает. – Они сильные.
– А мы? – Она обернулась, с нежностью посмотрела в васильково-синие глаза. – А мы справимся, Алеша?
– Справимся. – Он умел верить, верил сам и дарил веру ей. – Но ведь еще не все сделано, правда, Ася?
– Не все. – Она взвесила на ладони узелок с солью, прощальный и такой бесценный подарок Ганны. – Только давай подождем, пусть они выберутся из дрыгвы.
– Мы подождем, у нас еще много времени. – Ладони в его руке было уютно и привычно, словно и не было этих тоскливых лет разлуки, словно он всегда держал ее за руку. И никто ее теперь не остановит, потому что свой грех она уже искупила, испила горе полной чашей, научилась не только любить, но и ждать. Осталось только отдать долги…
Сумерки подкрадывались медленно, холодили воздух, тревожно шумели березовыми листьями, пытались задушить надежду. Туман голодным зверем бросался к ногам, выл, скулил, но не решался укусить, чувствовал ее силу. Детей он тоже не обидит, не посмеет. Дождаться бы…
Из сизого марева вынырнула черная тень, привычно упала на плечо, заклекотала успокаивающе.
– Выбрались? – Алеша улыбался своей ясной улыбкой, ласковой и лишь самую малость встревоженной.