Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди

Шипаков Виталий

– Ян, беги, спасай Еленку. В княжьей вотчине да на хуторе не задерживайтесь. Вишневецкий непременно в мятеже нас обвинит, еще Станислава на тебя повесит. Я его повадки гадючьи знаю, – кивнул хорунжий на труп Воловича. Говоря это, он торопливо заряжал свою старую пистоль и дареные канцлером пистолеты. – В Польше оставаться вам никак нельзя, бежать отсюда надо.

Ян согласно кивнул, но при этом горестно спросил:

– Куда бежать-то?

Не обратив внимания на обреченность, что прозвучала в голосе друга, Шептицкий заявил:

– К немчинам не ходи. Они сейчас, – Гжегож указал перстом в сторону замка, – наверняка все дороги к имперской границе перекроют. Тоже ведь

не дураки, коль не найдут тебя в имении, сразу же сообразят – в бега полковник подался.

Глаза хорунжего отчаянно блеснули, похоже, в голову ему пришла совсем шальная мысль, малость помолчав, он неуверенно промолвил:

– А может, вам у московитов скрыться. Хоть их правитель злодейством и Казимиру не уступит, но тебя, я думаю, он с честью примет. Лестно будет Грозному-царю, что прославленный полковник от короля Батория к нему на службу перешел. Русские, по крайней мере, вас не выдадут.

– Так ведь это, Гжегож, самая настоящая измена, – испуганно ответил Озорчук.

Грянувший в саду мушкетный залп поверг Шептицкого в отчаяние. Он сразу понял, что заступникам Казимежа, видно, надоело терять людей в жестокой рукопашной схватке, и они просто-напросто расстреляли его товарищей. Ежи и Марцевича больше не было на этом свете. Заткнув за пояс свое оружие – пистоль с одним из пистолетов спереди, а другой почему-то сзади, хорунжий начал выбираться из кареты. Увидев это, Елена жалобно попросила:

– Поцелуй меня на прощание.

Когда Гжегож к ней приблизился, она сама его поцеловала, но не в щеку, как друга отца, и не в лоб, как покойника, а в губы, как любящая женщина любимого мужчину. Лишь теперь Еленка осознала, что все являвшиеся ей в девичьих грезах рыцари да принцы были как две капли воды похожи на дядю Гжегожа.

Уже стоя на дороге, Шептицкий сказал Озорчуку:

– Какая, к черту, измена, если ты родную дочь спасаешь. Впрочем, сам решай, – печально усмехнувшись, он добавил: – Ты же, как и московиты, православный, – и направился к проклятой калитке.

Самоубийцей Гжегож не был, на погибель его заставило пойти святое чувство воинского долга. За свою не очень долгую, но очень непростую жизнь Шептицкий успел побыть и общепризнанным красавцем-героем, и покинутым всеми изгоем, и восторженным мечтателем, и разочарованным пьяницей, но кем бы ни был отважный шляхтич – гусарским ротмистром или ополченческим хорунжим, он всегда оставался истинным офицером. И сейчас, дав своим гибнущим солдатам обещание вернуться, не сдержать его невольник чести просто не мог. То, что Ежи, Ярослав и прочие уже мертвы, а сам он сможет устоять пред озверелой толпой заступников Казимежа лишь несколько мгновений, для него ровным счетом ничего не значило. Страха не было, правда, руки слегка подрагивали, но не с испугу, а от так и не отпустившего грешную рыцарскую душу похмелья. Если Гжегож о чем-то и жалел, то лишь о том, что в иной, загробной жизни, вряд ли встретится с дорогими его сердцу схизматами – Ярославом, Ежи, Яном и Еленой.

Смерть героев напрасной не бывает. Карета не успела еще тронуться, когда в калитке показались польский шляхтич да мадьяр с мушкетами. Не будь хорунжего, они конечно б пристрелили лошадей и остановили беглецов. Шептицкий уложил их, враз пальнув с обеих рук, бросил пистолеты, обнажил палаш и встал за сотворенным им из вражьих тел завалом.

32

Облаченный в золоченые стальные латы и украшенный пером павлина шлем, Вишневецкий в сопровождении Морожека да десятка наиболее отличившихся в сражении гостей шел по багряной от отблесков зари и

крови аллее. Земля, как ни старалась, не смогла впитать обильно пролитую живительную влагу. Хищно играя крыльями орлиного носа, Казимир наслаждался ее убойно-солоноватым духом, внимательно разглядывая тела убитых врагов. Павшие в бою спасители мало интересовали князя, они уже исполнили свой долг, а потому могли покоиться с миром. Теперь Казимежу был нужен подающий хоть какие-то признаки жизни пленник. Пыткой иль любыми обещаниями он намеревался заставить его оговорить канцлера с полковником и представить все произошедшее, как бунт литвинов против войны с Московией. Высказанное Воловичем при князьях и братьях Бекешах осуждение затеи с очередным походом на Русь позволяло это сделать. Но живым из мстителей не сдался никто, а пустой оговор, не подтвержденный признанием участника мятежа, вряд ли поимеет должное воздействие на короля Стефана, который без того уж косо смотрит на предводителя польской знати. Отсутствие плененных заговорщиков срывало все княжеские замыслы.

Тяжело вздохнув, Казимир остановился возле двух убитых литвинов, что лежали в окружении доброго десятка повергнутых ими врагов. Один из них был молодой, лет двадцати пяти, не более, холопского вида парень, изрубленные грубые мужичьи руки храбреца даже после смерти не расстались с саблей да кинжалом. Видно, одолеть холопа в сабельной рубке никто из рыцарей, гостей Казимежа, не смог, и он убит был огненным боем, о чем красноречиво свидетельствовали три пулевые раны на груди. То же самое произошло с его собратом. Могучего телосложения, одетый как благородный шляхтич, тот имел явно начальственный вид. Толком разглядеть лицо отважного рубаки князь не смог, оно было опалено сделанным почти в упор мушкетным выстрелом. Однако, присмотревшись, Вишневецкий убедился, что это не показавшийся ему знакомым предводитель, а, скорей всего, кто-то из младших литовских офицеров.

Раздумья Казимира прервал молодцеватый польский шляхтич, шедший от ворот обратно к замку, в руках его была, по-видимому, взятая в бою сабля. Поглощенный созерцанием своей украшенной алмазами и золотом добычи, он заметил Казимира лишь когда столкнулся с ним. Кивнув на лежащих в окружении порубленных врагов героев, лихой вояка, нисколько не страшась Вишневецкого, с уважением изрек:

– Ничего не скажешь, удальцы. Эвон сколько наших покрошили, кабы не пристрелили, наверняка, к воротам пробиться бы смогли. Там, за оградой, – шляхтич указал клинком в сторону калитки, – еще похлеще этих чертяка лежит. Один в воротах нас держал, покуда канцлер их не скрылся, тоже только пулями свалили.

– Как скрылся, ты чего несешь? – разъярился Казимир, узнав, что кто-то из литвинов остался жив, более того, сумел сбежать из города.

Обиженный неблагодарным Вишневецким спаситель нагло усмехнулся и, желая досадить светлейшему, преспокойно сообщил:

– Как обычно, вдарили кнутом по лошадям да поскакали. Пока мы с чертом тем возились, они и удрали, – подливая масла в огонь княжеской ярости, он добавил: – Кони-то у канцлера знатные, поди уже до вотчины добрался и своих литвинов на тебя поднимает.

С трудом превозмогая страх, Казимеж вопросил дрожащим голосом:

– Женщина была в карете?

– Да кто ж их знает, может, и была средь беглецов какая баба. Я же говорю, когда мы из ограды вырвались, их след уже простыл, – ответил гордый воин, тут же дерзко посоветовав. – Да ты, князь, того рыцаря, что за воротами лежит, спроси, он еще жив. Живого места на нем нет, а дышит и глазищами грозно сверкает. Я вот саблю его взял, но добивать рука не поднялась. Люблю людей отчаянных, сам такой.