Прокол (сборник)
Шрифт:
Нет, не точно. И наказание ее постигло именно за отступления от христианских инструкций. Она не сообразила предать грешников адским огням живьем, как положено, а сперва всадила в них пули спертого у папы легко опознаваемого ствола. А потом еще и безбожно не убила невинную свидетельницу.
Я, было, уже смирил ее со стиксом. Добился непритворного сожаления о содеянном и благодарности за столь же гуманное отпущение, что ей принесу я. Но ее все-таки помиловали, заменили на пожизненное. И мы оба были рады расстаться.
Потом в деле раскрылись новые обстоятельства: баня все-таки
Она пришла ко мне с цветами. Бывшие клиенты редко заглядывают ко мне поблагодарить за работу: она была первой.
Теперь у нас семья — просто фантастика. Жена даже утверждает, что больше не ревнивица и мне позволяется аж налево махнуть. Дабы старый холостяк не помер от резкой перемены. Но я пас. Сам я лишь приводил в исполнение, а ей бывал по плечу и вынос.
Мой дом полностью преобразился. Мама в восторге, лелеет запоздалого внучка. И порой повторяет: я же всегда говорила, что женской руки не хватало в доме твоем. Сам чуешь разницу?
Я чую. Не только дома. Хоть и казенный оклад снизился, благополучие моей семьи растет. Ибо я недавно открыл в нашей казнильне харонову частную практику. По схеме, подсмотренной в родильне: частный платный уход с бесплатным завершением в казенной операционной. И спрос большой, так же, как на платные роды. Клиенты, вот, мне нередко говорят, мол, какая разница, каким способом они прикончили своих жертв. Да и присяжные то и дело трупы считают, но, мол, каждый умирает один раз, так не все ли равно, как… Однако ж самим, оказывается, даже очень не все равно. А супругу я пристроил в социальную службу — по реабилитации освобожденных. У них прекрасное взаимопонимание. И она приглашает меня выездным лектором. Я рекламирую рецидивистам свою услугу. И у нас хорошие успехи: ни один ее клиент пока что ко мне не обращался.
Нет, нехватки женской руки в моей жизни больше не наблюдается. Наоборот — даже излишек. Так и сохнет до сих пор на сквозняке чердака, как серая воронья нога.
Сувенир хренов.
Песнь на двух языках
Метель ерошит мою белосолнечную шевелюру. Ты достаешь из машины багаж. Расцеловав, отдаю укутанную Лапочку в твою правую руку. В левой — чемодан. Ты предо мной безоружный. Быстро опушивающаяся снежинками вишневая рубашка раскрывает черные кудри. Я впускаю в них пальцы и льну к твоему плечу.
— Брысь! — ты говоришь.
— Мм, — я хнычу, — тааак не хочется оставить тебя на два дня…
— …другим! — ты дразнишься. — Смотри, сама не споткнись!
— На таких не падают, — я под распахнутым пальто напрягаю свои, как ты дразнишься, точеные из слоновой кости ноги в трико безупречных очертаний.
— Наоборот, именно на белых падкие, аж жуть: вся смуглая живность — испанцы, итальянцы, францы…
Я запираю твой рот, алчно вдыхаю из него все ехидности, что могли б еще следовать, хватаю сумку и брусь в родной аэропорт.
Скоро приходит сообщение. Всмех отзваниваю:
— Да я ж тебя еще больше!
Громадный аэропорт. Меня встречают и доставляют в гостиницу. В вестибюле здороваюсь с некоторыми
Все живут в уютных двухместных номерках. У меня отменная сокомнатница: хохотливая пожилая россиянка. Притом не очень в ладах с английским и рада переводчице с прибалтийским акцентом.
Вводная сессия начинается в пять. Сразу замечаю его. Помимо седого хозяина семинара — единственный мужчина. Смуглый, кудрявый, с проседью на висках. Прилегающая рубашка обтягивает рельефные плечи. Обнаженные улыбкой перламутровые зубы слишком ослепительны, чтоб быть естественными.
Мое место у круглого стола — прямо напротив него. Сажусь, скрещиваю ноги, подтягиваю вперед мини-юбку и устраиваюсь наискось, чтоб не пялиться на него все время.
Поочередно представляемся. Он грек. Важный, из международного комитета. «Любите и лелейте его!» — хозяин подшучивает.
Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. Все оборачиваются на меня. Он — в изящном костюме, сударыни — кто еще в спортивных штанах и свитере, как на семинаре, кто нарядилась в джинсы и футболку. Я так не умею. Мое аскетично замкнутое коктейльное платьишко обнажает, как ты дразнишься, чульи швы со стройных каблучьев по самый скандал.
Выискиваю свободное место. Одно рядом с ним. Перламутрово-зубастая улыбка слишком сердечна, чтоб быть естественной. Не решаюсь направиться туда, но он встает и отодвигает стул.
Треплемся с окружающими дамами. Избегаю нечаянного обращения к нему. Но ловлю себя на том, что говорю для него. Я очень остроумна.
Он крайне остроумен.
Приходит сообщение. Улыбаюсь и отвечаю.
После ужина все рассасываются по номерам. Мы с русской — в староград. Заснеженная средневековая постройка за месяц до Рождества уже сказочно высвечена, и я чувствую себя вне реальности.
Неподалеку встречаем хозяина с ним. Продолжаем путь вчетвером.
— Что это за памятник? — я спрашиваю хозяина.
Чувствую легкое прикосновение к плечу:
— Я тебе расскажу!
Минуточку серьезно слушаю. Потом уже несерьезно. Он ничего не знает о памятнике.
Всю остальную прогулку до полуночи хохочу. Он все рассказывает, рассказывает — обо всем, что видим. И все это неправда. Он несет, как ты: полную чушь, остроумно, мило и изящно.
Он открывает дверь даме, подает руку — не мне одной. Приятно, но не мелочь.
«Доброй ночи» дружески сдержанно. Сердечно-перламутровая улыбка — естественна.
Следующий день — практика в манежной пыли. Эластичные джинсы натягиваю не только ради удобства: моим ногам на пользу неусовершенствование их очертаний.
В деле я дока. Лучше евротряпочниц. Он видит это. Я хочу, чтоб он меня видел все время.
Он очень видит меня. Все время.
Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. На меня оборачиваются все. Я в пурпуре, разрезанном до чульего кружева. Мои беломраморные плечи к концу осени загорели, как ты дразнишься, до черна слоновой кости.