Пролог
Шрифт:
Действительно, тогда были такие времена, что подобные мысли могли представиться только чрезвычайно трусливому человеку, каков был Волгин, да и тот не мог ни на минуту продержать в голове такой вздор.
— Вы совершенно спокоен? — сказал Соколовский.
Волгин флегматически повторил, что и не думал беспокоиться; несколько живее прибавил, что ему, впрочем, очень понравилась заботливость Илатонцева рассеять все недоумения; потом совершенно одушевился, начавши благодарить Соколовского и бранить себя. Он говорил, что совестится, что просит Соколовского забыть его глупый отказ и быть знакому с ним. — Но Соколовский понимал его
— Вот это я называю: человек, — сказал Волгин, обращаясь к Нивельзину, и не продолжал настаивать.
— Вы любите смеяться над всеми; я немного заражаюсь от вас дурными привычками. Оба вы с Соколовским несколько забавны, — сказал Нивельзин.
— Против этого я не спорю, — отвечал Волгин, погрузился в размышление и, при своей способности к быстрым соображениям обдумавши вопрос со всех сторон в течение нескольких секунд, повторил решительно: — Не спорю, мы с Болеславом Иванычем забавны; почему? — Потому что оба ждем бури в болоте; болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно всегда спокойно. — Он опять погрузился в размышление, встал, взял фуражку, вяло поблагодарил Соколовского еще раз и ушел, извинившись тем, что не имеет времени посидеть и поболтать, хоть это было бы очень приятно ему.
— Полноте, боитесь компрометировать себя политическими разговорами с таким опасным человеком, как Соколовский, — сказал, смеясь, Нивельзин.
Но, лгавши во всем, что говорил на этом свиданье, Волгин не солгал, объясняя, почему не остается дольше. Действительно, он спешил послать депешу в Новгород.
Он мог успокоиться предположением о поездке Левицкого в Новгород, когда не знал, как уехал он от Илатонцевых. Но теперь было ясно, что Левицкий просто хотел вырваться от Илатонцевых. Волгин не сомневался и в том, что Левицкий поехал прямо в Петербург, безо всяких остановок. Предлог отъезда налагал на него эту необходимость.
Он приехал в Петербург, — был убежден Волгин. — Почему же он до сих пор не был у меня? — Он должен был, как приехал, спешить ко мне. — Волгин был теперь сильно встревожен.
Как услышал он от Соколовского о своем небывалом втором письме с настоятельным вызовом, он хотел уйти, не слушая ничего дальше. Но он успел рассудить, что это значило бы только обнаружить свое беспокойство и возбудить в Соколовском подозрения безо всякой пользы: вечер неудобное время для справок. — Одно, что возможно до утра: послать депешу в Новгород, — и то почти только для того, чтобы отнять у себя последнюю возможность сомневаться, в Петербурге ли Левицкий.
Возвратившись домой, он услышал, что жена уехала с Мироновым на вечер. Он сел работать, но не мог. Лег читать. Это помогло. Он скоро уснул.
— Будешь помнить и сумеешь приготовить хорошо? — говорила Волгина следующим утром кухарке, выходя в ее сопровождении из кухни в столовую, где кипел самовар, — Наташа, позови Алексея Иваныча, — разве не видишь, я еще не договорила с Авдотьею, не пойду звать сама? —
Наташа, вышедшая из столовой с достоинством, какого требовала досада, вбежала назад, разинув рот, хлопая глазами и размахивая руками от изумления: — Алексея Иваныча нет, Лидия Васильевна! И сюртука нет, и в передней теплого пальто нет, и калош алексей-иванычевых нет!
— Неужто еще не приехал? — начала вторить ей кухарка по первому же ее слову. — С восьми-то часов уже часа полтора будет; а сказал: «Скоро вернусь!» — А, ты не умела сказать как следует: «Видно, ушли куда-нибудь, потому что пальто и калош их нет», — обратилась она с назиданием к Наташе: — Так надо сказать; а ты: «Алексея Иваныча нет, и сюртука нет», точно кто украл Алексея Иваныча вместе с сюртуком! Можно ли так говорить? Ты должна слушать и понимать, как говорят, и сама стараться…
— Где ж Алексей Иваныч? После доучишь ее, как надобно уметь говорить.
— Ушли и чаю ждать не захотели; я говорила; в пять минут поставлю самовар, — не стали ждать. — «Я, говорит, скоро приеду», — да вот тебе и скоро! — А я думала, они уж дома, Наташа впустила.
— Ты тоже умеешь говорить. Куда он уехал? — Зачем? — Верно, он говорил, чтобы ты сказала мне.
— Как же, сказали. — «Справляться», говорит. — А я думала, они уже давно дома.
— Справляться, — только сказал он? Не сказал, о чем, о ком?
— Искать кого-то, сказывали они, да я не умею выговорить фамилию-то: не русская какая-то, должно быть. Ну они говорили того, о котором вчера разговаривали с вами; — лакей-то приходил, они сказывали.
— Левицкого? — Это не русская фамилия!
— Так, так, Левицкого! — повторила кухарка в восхищении от своей памятливости.
— Что ж, он узнал о Левицком что-нибудь новое? — Где искать, почему искать?
— Не знаю, Лидия Васильевна.
— Да как же он проснулся так рано? — Приходил кто-нибудь, разбудил его?
— Приходил, почтальон, только не настоящий почтальон, а совсем особый, и принес письмо, только тоже не настоящее, а особое, и велел разбудить. Я не хотела. А он: буди. — А я: впервой ли нам получать письмо? Никогда не будила; проснется, прочитает. — А он: наши письма не такие, по нашим письмам все велят будить себя. Буди. — Да еще что, Лидия Васильевна? — Ругать меня стал, дурою назвал, ей-богу! — А я ему…
— Алексей Иваныч не говорил, с собою взял эту депешу или оставляет мне?
— На столе на своем оставил, — скажи, говорит, Лидии Васильевне, что оставляю на столе.
— Эх, ты! — А еще меня учила говорить! — с торжеством заметила Наташа.
Волгина нашла на столе мужа телеграмму: «Левицкий не был в Новгороде. Уезжая из деревни, писал мне: спешит к вам».
Волгин возвратился домой уже в третьем часу и еще из передней начал: — Голубочка, где ты? Будешь бранить меня, голубочка, за то, что я уехал, не напившись чаю: но я уверяю…
— У Лидии Васильевны кто-то есть, Алексей Иваныч, — перервала Наташа. — Дама какая-то, белая, молодая, — та самая, может быть помните, которая была весною и опять приезжала, как мы воротились с дачи.